— Иди сюда. — Она нырнула в его объятия. У него был лучший на свете язык, просто непревзойденный, и ей казалось, что она утоляет жажду из горного источника.

— Что-то не так? — спросил Пирс, отодвигаясь и пристально глядя на нее.

Она закрыла ладонями лицо.

— Я все еще в тебя влюблена.

Он убрал ее ладони, нежно заглянул в глаза:

— Как ты думаешь, зачем я здесь?

— Чтобы меня трахать.

— Все еще нервничаешь? Ничего, это мы поправим. — Она ожесточенно затрясла головой. — А теперь что?

— Сегодня мне не хочется проводить с тобой время в постели.

— Я догадался.

Она прижалась к нему и вздохнула, когда он крепко ее обнял. Это походило на плавание по знакомой реке по прошествии многих лет: оказывается, она помнила и этот изгиб, и тот… Они долго лежали неподвижно. Он как будто согласился ждать, пока она успокоится.

— Тебе действительно худо? — наконец спросила Либерти.

— Нет, просто страшно много дел. Так много, что некогда остановиться и подумать.

— Вообще никогда?

— Слишком редко… Похороны Корни, смерть отца…

— Ну да, ведь ты схоронил отца!

Пирс пожал плечами:

— Он был мерзавцем старой закалки и считал, что лучший отец — тот, который мучит сына. Этим он и занимался все время после моего рождения. Умер с уверенностью, что сделал великое дело: запустил меня в политику. Ему всегда хотелось, чтобы мы вернулись на выборные должности: я — первый Пирс в конгрессе с тех пор, как мой пращур Фредди помер прямо в палате в девятьсот восьмом году.

— Ты и твое долбаное родовое древо!

— Какое своевременное напоминание! — Он затащил Либерти на себя. — Не пора ли?

Она чувствовала его готовность и знала: когда они займутся наконец любовью, это будет фантастический восторг, много лучше прежнего. Но сама она еще не была готова восторгаться.

— Лучше сперва немного меня пообнимай.

— Пожалуйста, сколько попросишь.

— Звучит как клятва в пожизненной верности. — Он не ответил, только потерся о нее подбородком, и Либерти вздрогнула, почувствовав укол его щетины. — Отлично помню, где я была, когда прочла в «Интернэшнл трибюн» некролог на Корни: в Германии, в Висбадене. Я делала для «Флэш» репортаж о выдаче заложников.

— Да, эта твоя статья… Там было очень сильно написано про одиночество и чистилище.

Либерти только отмахнулась:

— Я сидела в кафетерии базы ВВС и смотрела на фотографию Корни. Знаешь, о чем я при этом думала? — Она не скрывала слез. — Что Корни всю жизнь страдала, а я ей нисколечко не сочувствовала. Боже, сколько ужинов я выбросила в реку, когда из-за нее ты не приезжал в коттедж! Иногда мне и самой хотелось утопиться. — Пирс поморщился. — Не думай, я осталась жива не из-за тебя. Просто не могла допустить появления в газетах заголовка: «Девушка топит ужин и топится сама».

Лежа обнаженной, Либерти позволяла Эбену щекотать ее языком всюду, где ему вздумается. Удовольствие охватывало ее все быстрее, глаза затуманились. Она представила себя молодой воительницей, Жанной д'Арк, раненной на поле боя: юный солдат в доспехах, склонившись над ней, зализывает ее рану… Боль прошла, ей становилось все лучше и лучше, пока она не растаяла, не вспыхнула, не стала извиваться на траве, оглашая поле криками, умоляя, чтобы солдат овладел ею… Что он тут же и сделал.

Либерти открыла глаза и, повернув голову, взглянула на Пирса, растянувшегося рядом. Светлая прядь упала ему на лоб, он блаженно улыбался, не открывая глаз. Она тронула его большим пальцем ноги.

— Кажется, улыбка — это все, на что у меня сейчас остались силы, — пробормотал он.

— А на ответ?

— Смотря что за вопрос.

— История с Арчером Ренсомом.

— Прочтешь в «Нью-Йорк тайме».

— Я серьезно.

Он открыл один глаз.

— Ты взяла работу на дом?

— Брось, Эбен, при чем тут работа? Это личное. Просто он мне симпатичен, и у меня ощущение, что его подставляют. Не хотелось бы, чтобы ты помогал его недругам.

— Опомнись, Либ! Послушать тебя, так Рейсом — голубоглазое дитя, только что получившее диплом. На самом деле это матерый финансист, лишенный предрассудков, — если понадобится, он сумеет за себя постоять. Кто же виноват, что он допустил оплошность и лишился поддержки кое-кого в собственной компании?

— Этот кто-то — Раш Александер?

— Строго между нами — да.

— Что ты можешь о нем сказать?

— Блестящий, живой и очень сложный человек.

— Это я и так знаю. Что еще?

— Продаст кого угодно, лишь бы добиться своего. Откуда такой интерес?

— Послезавтра я беру у него интервью.

— Ты сама это придумала?

— Вообще-то он.

— В таком случае к тебе действительно не мешает приставить одного из моих ребят.

— Ну а его дочь?

— Верена? Очень заметная девушка.

— Что еще ты о ней знаешь? — Она похлопала его по плечу.

— Только не подлетай к потолку: по-моему, Раш Александер относится к ней не просто как к дочери.

— Ничего себе! Откуда такое заключение?

— Видела бы ты, как он с ней обращался за ужином! А ее фотографии на стене его кабинета в офисе — без пяти минут порно! Но и это еще не все…

— Не все?

— У него что-то было с покойной женой Арчера Ренсома.

Кит Рейсом надавила на звонок в центре черной двери. В столь поздний час Серс могла спать. Кит спешила — не хватало еще, чтобы ее здесь увидели. Она позвонила снова.

— Это ты. Кит? Я тебя не узнала Входи! — Серс провела Кит в мраморный вестибюль. — Как ты себя чувствуешь?

Серс Никос-Секора была девятой дочерью Ставроса Никоса, одного из богатейших и хитроумнейших содержателей борделей на обоих полушариях. На острове, в благодатном местечке, где впадают в Персидский залив Тигр и Евфрат, Никое возвел целый комплекс под названием «Улей», где предлагал тонким ценителям представительниц всех народов земли. Какое-то время его собственная дочь олицетворяла там прелести Греции, а ее подруга Китсия Рейсом, беглянка девятнадцати лет от роду, — прекрасную Францию.

Теперь, в возрасте восьмидесяти семи лет. Серс владела «Калипсо» — шикарнейшим на Манхэттене оздоровительным клубом, спрятавшимся на верхушке небоскреба. Здесь, в центре самого обезличенного города на свете, Серс оказывала своим клиентам услуги, максимально ориентированные на их личные запросы. В двенадцати покоях — непременно со своим садиком для медитации, сауной, паровыми ваннами, джаккузи, искусственными водопадами и много чем еще — «Калипсо» с помощью вышколенного персонала возрождал к жизни специфический контингент, преуспевающих дам — представительниц свободных профессий и высшего управленческого звена.

— Простите, что я пришла так поздно.

— Идем. — Серс повела ее за собой. — Ты не больна? Можно подумать, ты только что столкнулась с привидением.

Кит молча шагала за маленькой, хрупкой старушкой. Серс одевалась в кимоно, завязывала седые волосы высоким узлом, никогда не повышала голоса и, подобно стареющей гейше, источала аромат эвкалипта и алоэ.

— Я рада, что ты пришла. Зайди в кабинет, я дам тебе одежду, — она протянула Кит темное кимоно, — а ты отдай мне свою.

Кит сняла с себя все, за исключением Черной жемчужины в ухе. Взволнованно теребя мочку, она отдала вещи Серс, глаза которой, окруженные морщинами, напомнили ей высохшие озера среди пустыни, затем позволила вынуть заколки у себя из волос. Серс печально покачала головой и, отсчитав на маленьком, как школьная парта, письменном столе четыре деревянные бусины, бросила их в кожаный мешочек.

— Останешься здесь ровно на сутки. Только обещай, что не сбежишь на какое-нибудь экстренное совещание или на свидание к дружку.

Кит покорно кивнула и приняла из ее рук кожаный мешочек. Она знала, что бусины — это жетоны, которые позволят ей сделать четыре телефонных звонка. Серс была строга, но не до самодурства, она не полностью лишала своих клиенток отдушины во внешний мир.

Когда они вместе поднялись по винтовой лестнице в лентхаус, где расположился клуб «Калипсо», до слуха Кит донеслось птичье пение. Здесь обитали пернатые более дюжины видов — цветастые туканы и крохотные попугайчики, канарейки, неразлучники, отлично чувствовавшие себя под огромной лампой, обеспечивавшей цветение пышной тропической флоры. Над бассейном тянулась галерея с дверями спален Вода, сон и массаж — этими классическими приемами Серс ставила заработавшихся дам на ноги.