— В чем больше вреда — убить его сразу, без боли и страха, или позволить ему жить и понимать, что он такое?

Жить — и видеть в глазах всех лишь ужас и отвращение... Я покажу тебе, как прикоснуться к телу, чтобы оборвать жизнь. Младенец ничего не почувствует. Он будет спокоен.

— Нет! Я баюкала его. Я носила его на руках. Я купала и кормила его. Я?.. Я оборву младенческую жизнь?.. Никогда!

— Послушай меня. Этот... эта тварь должна умереть, как должен был умереть бык из моря. Если не хочешь сделать этого ради самого ребенка — сделай ради блага своего народа. Сейчас он еще не чудовище — лишь, как ты говоришь, урод, — но чудовищем он станет. Царь Минос и царица Пасифая не смирятся со своим позором. Они нарекут его богом и используют, чтобы изгнать тех, кого они зовут младшими богами, — и тем навлекут позор и несчастья на себя и народ Крита.

Глаза Ариадны расширились, а лицо побледнело так, что казалось серым.

— Ты сделаешь меня убийцей невинного ребенка для того лишь, чтобы народ продолжал поклоняться тебе? — Она отшатнулась. — Мне все равно, станут ли приносить дары в твой храм, все равно, будут ли плодоносить виноградники Крита, — если для этого я должна запятнать себя братоубийством. Как стану я жить после этого, Дионис? Как смогу я жить, убив беспомощное дитя?

Губы Диониса сжались.

— Смертная дура! Что такое одна жизнь для ваших копошащихся ульев? — Он сурово, в упор взглянул на Ариадну и взревел: — Взгляни на меня! Я едва не утонул в крови во время кормления земли в дни поворота года. Неужто ты всегда обманывалась, почитая меня не за то, что я есть? Неужто не понимала, как становятся плодоносными большинство виноградников?.. Зверь должен умереть — раньше или позже. Я только пытался избавить тебя — и Астериона — от боли. — Он в сердцах махнул рукой, и на лице его проступили неприязнь и презрение. — Ладно. Я все сделаю сам. Каплей крови больше — подумаешь!

— Нет! — Ариадна со вскинутыми руками преградила ему путь, хоть и знала, что он может отшвырнуть ее простым щелчком. — Я не стану поклоняться богу, который убивает младенцев, дабы упрочить собственную власть! Лиши меня разума! Обрати мою руку против меня самой! Призови моих слуг, жриц и жрецов. Сделай безумными их — и пускай они разорвут меня! Все лучше, чем жить, зная, что бог мой предал меня, что тот, кого я любила, взял беспомощную, невинную жизнь ради собственной выгоды. Бог, что льет детскую кровь, не дождется от меня ни почитания, ни уважения.

Долгий миг Дионис молча смотрел на нее — а потом исчез.

Ариадна задохнулась от ужаса и заторопилась назад во дворец. Однако Дионис не явился туда раньше нее и не совершил убийства. Астерион по-прежнему крепко спал в колыбельке и тихонько всхрапывал при каждом вдохе. Когда Ариадна увидела, что ребенок жив, ей вдруг стало плохо. Она скорчилась на полу, спрятала лицо в ладонях и безудержно зарыдала. Она поняла, что натворила. Дионис ушел — и не придет больше.

Чувствуя себя несчастной, она проводила с Астерионом куда больше времени, чем тому требовалось. Он не доставлял особых хлопот — не считая частых и обильных кормлений. Сытый и чистый, он большею частью спал или лежал, тихонько вертя руками и внимательно разглядывая их большими выкаченными глазами. Он был куда сильнее, чем любой другой младенец, которого когда-либо приходилось видеть служанкам и рос не по дням, а по часам — но во всем остальном ничем не отличался от обычных детей.

Спустя месяц со дня рождения Астериона служанки и Федра перестали бояться его, а Федре, похоже, он даже начинал нравиться. Пасифая зашла на второй декаде — все еще бледная от потери крови, она опиралась на служанку. Ариадна укрылась в тени и наблюдала — но мать не отшатнулась в ужасе при виде головы бычка, которую теперь уже нельзя было спутать ни с чем. То, как Астерион выглядит, явно обрадовало ее.

На Ариадну она взглянула лишь раз, и углы ее рта приподнялись в победной улыбке.

— Смотрите, чтобы новому богу не было никакого урона, — произнесла она, легко касаясь выпуклостей надо лбом малыша — там, к ужасу Ариадны, уже проклюнулись острые кончики рогов. — Скоро все увидят, какая честь оказана Кноссу.

У Ариадны в последние дни было так тяжело на душе, что она совсем позабыла о сказанных ей словах Диониса. Ее мать намерена показать Астериона знати, а возможно, и черни Крита и объявить его новым богом. Навлечет ли это на остров кару других богов? Не ошиблась ли она, спасая Астериона, если цена за это будет столь высока? Ариадна вынула ребенка из колыбельки, и он, тихонько кряхтя, потерся мордочкой о ее плечо.

Еще до того, как год повернул на весну, Астерион так вырос и стал таким сильным, что уже не нуждался, чтобы его поддерживали во время кормления. И молоко его больше на насыщало: он тянулся к тому, что ест Ариадна, и она, видя, что у него уже прорезались зубки, стала давать ему пробовать разную еду. Он не отказывался ни от чего — но охотнее всего ел мясо.

Теперь ему можно было просто подкладывать подушки и давать твердую пищу — и Федра начала сама возиться с ним: кормила, трясла перед ним погремушками и даже играла, пряча лицо за руками. Астерион хохотал. Ариадна вернулась в святилище. Декаду она мучилась сомнениями — а потом собралась с духом, наполнила золотую чашу темным вином и Позвала. Поверхность вина дрогнула, а потом Ариадна увидела золотые волосы и синие глаза. Но вздох облегчения замер на ее губах: то был не Дионис.

— Ты — жрица Кносса, — сказал незнакомец. — Чего ты хочешь?

— По воле моего господина я Зову, чтобы напомнить: завтра первый день весны, в который он обещал прийти к алтарю.

— Бог не приходит к отвергшим его алтарям.

— Но ребенок жив! — вскричала Ариадна, и из глаз ее хлынули слезы. — Я не отвергала его. И потом — он ведь обещал прийти и вместе со мной благословить цветение виноградников!

— Благослови их сама, как благословляла лозы — ты, ставящая условия своего служения. Бог всегда прав. Это твои слова.

Слезы закапали в вино. Образ расплылся и исчез. Ариадна, рыдая, опустила чашу.

На следующий день она безупречно провела обряд — но хотя образ Диониса и мелькнул в чаше, он тут же пропал, и никто не появился перед фреской. Ариадна разделась и легла на алтарь. Спустя несколько мгновении жрицы, чьи лица вытянулись от разочарования, подняли и одели ее. Отсалютовав изображению на фреске, Ариадна начала завершающий обряд. И лишь тут заметила, что никто из ее семьи не пришел в святилище. Да и вообще народа перед алтарем собралось очень мало.

Это почти не удивило ее — учитывая то, как явно выказал Дионис свою немилость. Ей было все равно — если бы не одиночество. Не с кем было поговорить, посмеяться, некого кормить хлебом, маслинами и сыром, никто не морщил нос, пробуя вино, и не дразнил ее. Ариадна опустилась на колени перед креслом, положила голову на сиденье и разрыдалась.

А потом у нее не осталось слез, и колени разболелись так, что пришлось сменить позу и сесть рядом с креслом. Ариадне смутно думалось о долге, который должно исполнить. Это чувство ответственности говорило ей, что за окном разгорается день, затем — что близятся сумерки и грядет ночь. Когда совсем стемнело, Ариадна поднялась — так же неуклюже, как куклы, что делал Дедал, сняла расшитый золоченый лиф и тяжелую юбку-колокол и переоделась в простое платье.

С решительным видом, глядя прямо перед собой и заставляя себя ровно дышать, несмотря на судороги, что терзали ее горло и легкие, Ариадна сняла со стены палку с крюком для лоз и вышла на улицу. Во дворе святилища она подняла взгляд к усыпанному звездами небу.

— Помоги мне, — прошептала она. — О Мать, помоги мне!

Нежное тепло окутало ее; легкий ветерок шевельнул волосы. Ариадна сжала посох, пожелала, чтобы он вспыхнул — и он вспыхнул. Удивленная настолько, что даже почти перестала чувствовать боль, Ариадна сначала пошла, а потом и побежала через виноградники — точно так же, как раньше бежала с Дионисом.