— Ты считаешь, я должен сообщить ему, что она усвоила урок, что служит только ему, и показать, как она бросила вызов матери? — Губы Вакха скривились в капризной гримасе. — Но она превратит его в сладенького добряка. Они станут бегать вместе, — он глумливо хмыкнул, — станут смеяться и петь. Нас, конечно же, в компанию не позовут — и добрые старые времена с пьянством и гульбой канут в Лету.

— Для меня они так и так кончены, — прикрыв глаза, тихо проговорил Силен. — Слишком много было крови, слишком много убийств. Хоть я и не боюсь, что стану следующей жертвой, такие «благословения» не по мне. Когда это случалось раз-два в год, в разных землях — это было восхитительно. — Челюсти Силена на миг сжались, по телу прошла дрожь — он вспоминал... — А теперь меня мутит от боли и крови. Вот помяни мое слово — сбегу и стану жить без него. Уж как-нибудь проживу.

Вакх молча глядел на Силена сверху вниз. Он считал Силена старым мягкотелым дурнем. Боль и кровь всегда были для него самого острой приправой к необузданному наслаждению — но если Дионис и правда выпустит на свет того безумца, что всегда жил в нем, и позволит менадам превратить любовные, пускай жестокие, игры в оргию убийства... Дионис едва успел спасти Силена, а ведь он по-настоящему любит старого дурня. А если Силен прав и Дионис подозревает, что Вакх вмешался в его отношения с этой жрицей — в следующий раз его и правда могут убить вместо того, чтоб ублажить.

Плохо, если Дионис и вправду зашел так далеко, как думает Силен. Старый болван прав, размышлял Вакх. По его лбу побежали морщины: он старался припомнить, как вел себя Дионис до того, как назвал эту жрицу Избранницей. Да, в последние два года убийств действительно стало слишком много — больше, чем тогда, и чем ближе к нынешнему дню, тем чаще они случались. Может ли он, Вакх, стать следующим?.. Пожевав губу, он взглянул на дверь, взял чашу и осторожно понес, шагая к выходу.

По пути он осматривал покои, которые делил с Силеном. Две спальни, шикарная купальня, примыкающая к большой гостиной... Стены сплошь увешаны гобеленами с изображением веселых оргий: все смеются, всем радостно, все наслаждаются любовью — по двое, по трое, а то и по четверо, многие с чашами в руках, из сосудов льется вино... Какой-то миг Вакх любовался прекрасными работами. Такого не бывало уже очень давно.

Меж гобеленов красовались поставцы с амфорами, наполненными вином, кубками из драгоценного стекла и украшенного камнями металла, всяческими безделушками — и с книгами, великим множеством свитков и табличек. На них густо лежала пыль; Дионис не приходил читать с Силеном забавные истории... тоже очень давно. Обстановка была пышной — мягкие скамьи и кресла, резные столики драгоценного дерева, слоновой кости, даже серебряные, с фарфоровыми статуэтками на них — или с досками для разных игр, фигурки в которых сами по себе тоже были ценностью. И этим тоже давно уже не пользовались.

А ведь Силен, должно быть, и вправду здорово перепугался, если решил бросить все это, подумал Вакх. К счастью, больше никто из великих не примет его. Что же он тогда станет делать? Не ждет же он, что Вакх станет обеспечивать его? Нет, не настолько он глуп. Скорее всего — поселится в какой-нибудь комнатенке над продуктовой лавкой на агоре и станет рассказывать истории за еду и пару монет, как делал это раньше, когда еще не жил у Диониса. Вакх содрогнулся.

Он двинулся к двери, зная, что этого не избежать. Ему придется сказать Дионису, что его жрица если и не подчиняется ему не рассуждая, то предана ему всей душой, и показать запечатленное в чаше противостояние ее с матерью. Лучше быть слишком добрым, чем мертвым. Он помедлил на пороге, потом вошел в короткий коридор и зашагал мимо комнат для слуг. Если он сумеет отговорить Диониса переносить жрицу на Олимп — компромисс всегда можно будет найти.

Уже с улыбкой Вакх прошел по коридору в центральный атриум, для непосвященного глаза выглядевший как освещенная солнцем лесная лужайка. От колонн темно-бурого цвета, что вполне могли бы сойти за деревья, будь они не из холодного мрамора, а из живой древесины, отходили ветви, поддерживавшие крышу из неведомого прозрачно-чистого материала, создать который было под силу лишь Гадесу, — через нее проглядывали солнце, небо и облака. На этом обильном свету росли и распускались цветы, кусты, тянулись вверх обвивающие решетки лозы, играл фонтан, и вьюнки оплетали колонны и карабкались по балконам и балюстрадам.

Проходя, Вакх огляделся — и сразу увидел, что скамьи, столы и стулья меж «деревьями» пусты. Его улыбка погасла.

Слишком рано для Диониса, чтобы уходить — он, должно быть, сидит в личных покоях. Плохо. Когда ему нечем заняться — ! он Грезит слишком много и слишком часто. Во всяком случае, когда он был с этой своей жрицей, ему было лишь одно Видение — да и то связанное с ней.

Следующий коридор вывел его из атриума к комнатам Диониса. При виде открытой двери в приемную у Вакха вырвался вздох облегчения. Хорошо хоть он не запирается, как в первые дни разрыва со жрицей.

Приемная была пуста — как всегда. Дионис вообще никогда ею не пользовался. Другие великие иногда принимали просителей: не все жители Олимпа обладали Силой. Большей частью это был обычный народец, который разводил стада, пахал поля, лепил — и бил — горшки и вообще делал все для того, чтобы великие жили в уюте и неге. У этого люда всегда найдется о чем попросить, особенно Афродиту, Афину и Гермеса. Иногда — даже самого Зевса. Но не Диониса. Его они боятся. Если же он сам просил о чем-нибудь — просьбу исполняли мгновенно и не торгуясь.

Вакх покачал головой. Дионис вполне мог бы обеспечить себя, принимая подношения ювелиров, ткачей и им подобных, — но он не позволял этого. Он мог смотреть, как человека разрывают в клочки, и смеяться — но не принял бы мелких даров вроде золота и камней. Вакх фыркнул.

— Ты можешь войти, Вакх.

Он едва не вздрогнул — но тогда расплескалось бы вино в чаше, — на миг сжал зубы и вошел в гостиную. До чего же здесь мрачно, подумал Вакх, не то что раньше. Темно-зеленого малахита стены, отполированные так, что сохранился естественный узор камня, каким-то чудом создавали впечатление плотного лиственного шатра. Окна закрывали ставни с прорезным узором из виноградных лоз со вставками ярких полупрозрачных цветов — творение Гадеса. Будь ставни распахнуты — комната казалась бы мирным, полным покоя и уюта гротом, но в последнее время Дионис держал их закрытыми, пользуясь лишь тем светом, что проникал сквозь прозрачные вставки узоров, да лампами.

Вакх медленно двинулся вперед, давая глазам свыкнуться с полумраком, и скоро разглядел Диониса: тот лежал на заваленном подушками ложе. Очевидно, раз он обращался к нему по имени, он знал, что пришел именно Вакх; но он даже головы не повернул в его сторону. Напряженным немигающим взглядом Дионис уставился на темный проем открытой двери, ведущей спальню. Силен прав, подумал Вакх, сейчас безумие близко, как никогда.

— Я увидел в чаше кое-что интересное, — сказал он, опуская чашу на стол и пододвигая кресло. — Думаю, тебе стоит взглянуть самому. Если подойдешь, я тебе покажу.

— Если это новые приношения — попроси Гермеса их забрать. И пусть возьмет себе, что захочет. Мне все равно.

Он наконец повернулся к Вакху, лампа у ложа осветила его — и Вакх увидел, что один его глаз почернел и почти заплыл, а плечи и руки исцарапаны и покрыты синяками почти так же, как у Силена. Ему, должно быть, досталось куда больше, чем считает Силен, когда он отнимал того у менад, — а это значит, что управлять ими совсем не так просто, как думал Дионис. Вакх подавил дрожь.

— Тебя боятся, господин, — проговорил он. — И надеются, что приношения смягчат тебя.

— И что если мне дать побольше, я не вернусь. Дионис засмеялся — таким жутким смехом, что Вакх поперхнулся. Прежде чем он смог ответить, Дионис добавил:

— Кносс посылает дары, чтобы привлечь меня на Крит... но и им я больше не нужен. У них есть их жрица и этот новый бог.