— О чем это ты?

— Тебя раньше никогда не судили в федеральном суде?

— Я делаю все возможное, чтобы это не вошло у меня в привычку.

— Ну, тогда слушай. В деле о защите гражданских прав — таком, как твое, — если выигрывает истец — в данном случае Чэндлер, — ответчик — в данном случае город — выплачивает компенсацию истцу и гонорар его юристу, то есть опять же Чэндлер. Гарантирую тебе, Гарри, что завтра в своем заключительном выступлении Чэндлер скажет присяжным, что им нужно просто вынести констатирующий вердикт о том, что ты действовал неправильно. Такой вердикт возможен, даже если ты нанес ущерб всего на один доллар. Присяжным подобное решение покажется легким выходом. Они, например, могут заявить, что ты действовал неправильно и обязан возместить ущерб в размере доллара. Они ведь не знают, — а Белк не имеет права им сказать, — что, если истец выигрывает хоть один доллар, Чэндлер выставляет городу счет за свои услуги. А это уже будет не доллар. Скорее пара сотен тысяч этих самых долларов. Очень хитро.

— Черт!

— Да уж, так построена наша система правосудия.

Бреммер въехал на стоянку, и Босх указал ему на свой «каприс», припаркованный в одном из первых рядов.

— Сам доедешь? — спросил журналист.

— Без проблем.

Босх уже собирался закрыть дверцу, как Бреммер внезапно окликнул его:

— Эй, Гарри, мы оба знаем, что я не могу тебе сказать, кто мой источник. Но я могу тебе сказать, кто им не является. Если ты подозреваешь Эдгара и Паундса, это не так. Ты все равно никогда не догадаешься, откуда я обо всем узнал, так что лучше не старайся, договорились?

Босх молча кивнул и захлопнул дверцу.

Неуклюже повозившись с ключами и наконец найдя нужный, Босх засунул его в замок зажигания, но поворачивать не торопился. Он сидел в машине и размышлял над дилеммой: попытаться поехать или сначала выпить кофе. Через лобовое стекло ему был виден серый монолит Паркер-центра. Большинство окон было освещено, но Босх знал, что кабинеты сыщиков уже опустели. Свет в них никогда не выключали, чтобы создать иллюзию, будто борьба с преступностью ведется круглые сутки. Это было ложью.

Он вспомнил о кушетке, стоявшей в одной из комнат для допросов в отделе грабежей и убийств. Это было тоже достойной альтернативой пьяной ночной езде по городу. Если, конечно, кушетка уже не занята. Но потом Босх вспомнил о Сильвии, о том, что она пришла сегодня в суд, несмотря на его запрет. Он захотел домой, к ней. Да, он именно так и подумал: «Домой».

Босх положил руку на ключ зажигания, но затем снял ее и потер глаза. Они устали, а в выпитом им виски бултыхалось столько разных мыслей и звучал высокий голос саксофона — его, Босха, собственная импровизация.

Босх задумался над словами Бреммера, что Гарри никогда не догадается, кто его осведомитель И откуда он все узнал. Почему он сказал именно так? Это интриговало Босха даже больше, чем то, кто же на самом деле был информатором репортера.

«Впрочем, насрать, — сказал он самому себе. — Все равно скоро все будет кончено». Прислонившись головой к боковому стеклу, Босх думал о суде и своих показаниях. Интересно, как он выглядел, когда все глаза были устремлены на него? Ни за что не хотел бы он вновь очутиться на этом месте. Никогда! И чтобы при этом Хани Чэндлер загоняла его в угол своими словами.

«Тот, кто сражается с чудовищами...» — вспомнилось ему. Что она там еще говорила присяжным? Кажется, что-то про бездну. Да, про бездну, где обитают чудовища. «Значит, я тоже там обитаю? В черном месте?» «Черное сердце», — вспомнил он еще одну фразу. Так называл это Лок. Черные сердца не бьются в одиночку. Перед мысленным взором Босха возникала картина: его пуля бьет Нормана Черча и он — беспомощный и обнаженный — падает поперек кровати. Взгляд умирающего человека остановился тогда на нем. Прошло уже четыре года, а картина оставалась столь же четкой, как если бы все случилось вчера. Интересно, почему? Почему он помнил Нормана Черча, но совершенно забыл лицо своей матери? «Неужели у меня тоже — черное сердце? — спросил самого себя Босх. — Неужели?»

Подобно волне, его накрыла темнота и потащила вниз. Он был уже там, с чудовищами.

По стеклу громко постучали. Босх резко открыл глаза, и увидел стоявшего возле машины полицейского с резиновой дубинкой и фонариком. Гарри быстро схватился за руль и нажал на педаль тормоза. «Неужели я так плохо вел машину?» — подумал он, прежде чем понял, что вообще ее не вел. Он все еще находился на стоянке Паркер-центра. Тогда Босх опустил боковое стекло.

Это был мальчишка в полицейской форме, дежуривший на стоянке. Курсантов-двоечников из любого класса полицейской академии всегда назначали на эти дежурства в ночное и вечернее время. С одной стороны, это превратилось в традицию, с другой — преследовало определенную цель. Если копам не удавалось предотвратить ограбления машин на стоянке у собственной штаб-квартиры, возникал вопрос, годятся ли они вообще хоть на что-нибудь.

— Детектив, с вами все в порядке? — спросил юнец, засовывая дубинку в специальное кольцо на поясе. — Я заметил, как вы сели в машину, а когда увидел, что вы никуда не едете, решил подойти и проверить.

— Да, — с трудом удалось выговорить Босху. — Со мной, гм, все в порядке. Спасибо. Я, должно быть, малость перебрал. Трудный выдался день.

— Да они все такие. Будьте осторожны.

— Конечно.

— Вы сможете вести машину?

— Да. Спасибо.

— Уверены?

— Абсолютно.

Прежде чем заводить машину, Босх дождался, чтобы юный коп отошел подальше. Посмотрев на часы, он прикинул, что проспал не более получаса, но даже этот короткий сон да еще резкое пробуждение освежили его. Закурив, он вывел машину на улицу Лос-Анджелес и направил в сторону шоссе Голливуд.

Ведя «каприс» на север, Босх опустил боковое стекло, чтобы ночной воздух освежал его. Ночь была ясной. Впереди из-за Голливудского холма высоко в небо, разрезая темноту ночи, взбирались лучи двух прожекторов. Это чудесное зрелище вызвало у Босха чувство некоторой меланхолии.

За последние несколько лет Лос-Анджелес изменился, но в этом не было ничего удивительного. Он постоянно менялся, но именно за это Босх его и любил. Правда, мятежи и экономический спад оставили особенно резкие шрамы на городском ландшафте. И на ландшафте памяти. Босх думал, что никогда не сумеет забыть дымовую завесу, застлавшую город — плотную, словно какой-то суперсмог, над которым не властны даже вечерние ветры. Телевизионные кадры горящих зданий и — мародеры, плюющие на полицейских. Это были самые мрачные дни для управления, оно до сих пор не сумело от них оправиться.

Не оправился и город. Многое из того зла, которое привело к подобному вулканическому взрыву ярости, по-прежнему процветало. Город, такой прекрасный, в то же время являл собой вместилище ненависти и опасности. Это был город утраченной веры, живущий исключительно на остатках былых надежд. Думая о поляризации тех, у кого было все, и тех, кто не владел ничем, Босх Представлял себе картину перегруженного парохода, покидающего переполненную народом пристань. Кое-кто из пассажиров, шагнув одной ногой на палубу, еще не успел оторвать другую от пристани. Корабль отходит все дальше, и эти люди вот-вот начнут падать вниз. Но пароход все равно слишком перегружен, поэтому первая же волна непременно опрокинет его. И уж конечно, те, кто остался на пристани, будут этому только рады. Потому они истово молятся, чтобы эта волна не заставила себя ждать.

Босх думал об Эдгаре и о том, что тот сделал. Он был из тех, кто свалится в щель между пароходом и пристанью, и тут уж ничего не поделаешь. Они оба упадут — и он, и его жена, которой Эдгар не отважился поведать о шатком финансовом положении их семьи. Босх думал, правильно ли он поступил. Эдгар сказал, что настанет день, когда Босху понадобятся все его друзья. Возможно, было бы мудрее замять все это, отпустить Эдгара с миром, не причиняя ему вреда и не пачкаясь самому? Пока Босх не знал ответа на этот вопрос, но у него в запасе еще было время. Ответ все равно придется найти.