Александр вошел во двор не сразу: миновал ворота, оглядевшись по сторонам, завернул за угол и прошел к дому сзади, через узкую калитку в заборе.

Доктор встретил их в крошечной, заставленной передней, в которой еле поворачивалась его тучная фигура. Он пожал руку Александру, хлопнул по спине Митю, оглушительно загрохотал:

— Брат? Родной? Единоутробный? Дело! Валяйте сюда! — и втолкнул их в комнату, где стоял письменный стол, а стены были сплошь закрыты книжными полками. Дух захватывало от этого обилия книг, от манящих пестрых тисненых корешков. Александр чувствовал себя здесь привычно, взял с полки увесистый том, стал перелистывать. Почти тотчас воротился доктор. За ним неторопливо шел... Игнат! Митя узнал его добрые близорукие голубые глаза, копну светлых волнистых волос. Но лицо у Игната побледнело, щеки втянулись, он ссутулился, похудел. И одет был по-господски — в темно-серый костюм с крахмальным воротничком и аккуратно повязанным галстуком. Он приветливо улыбнулся Мите, и в улыбке просквозило что-то юношески застенчивое. Сжал Митину руку своей горячей сухой ладонью, близко сверху заглянул ему в глаза.

— Непостижимо вытянулся! — проговорил он то ли похохатывая, то ли покашливая. — И представьте, доктор, все ищет революционеров. Никак найти не может... Я ведь его во? каким коротышкой видел!

У Мити от радостного смущения даже слезы выступили — узнал, запомнил!

Все уселись.

— То, что Глуховцев соврал и расценки не повысил, рабочие узнают уже завтра по платежным квитанциям, — сказал Игнат Александру, словно продолжая прерванный разговор. Потом Митя часто удивлялся этой способности Игната с каждым человеком при встрече продолжать разговор, прерванный дни, даже недели назад. — Так что возмущение будет. И требования нужно выработать немедля.

— Что ж, завтра утром у нас заседание правления больничной кассы, — отозвался доктор. Он сидел верхом па стуле, крепко обхватив спинку руками, вертел головой, весело блестел очками.

— Я приду, — кивнул Игнат. — Поезд на Орел уходит после обеда.

— Такая нелепость! — вдруг вскричал Александр и забегал, прихрамывая, по комнате. Мальчишкой он свалился с дерева, ушиб ногу и, когда волновался, начинал заметно хромать. — В самые решающие дни по указочке охранки тебе ехать под надзор куда-то в Саратов! Слушай, Игнат, оставайся, переходи на нелегальщину!

— Погоди, не буянь, пожалуйста, — серьезно сказал Игнат. — Мне тоже хочется остаться. Но, во-первых, и в Саратове есть люди и мне многое по Саратову поручено. Ты полагаешь, я могу самовольно все бросить? А во-вторых, вы тут не маленькие, сами знаете, что и как делать. Главное сейчас — это хорошо организовать забастовку, так, чтобы рабочие почувствовали железную организацию.

— Надо вооружить людей! — снова воскликнул Александр.

— Доктор, дайте ему успокоительных капель, — попросил Игнат. — Пойми: никаких этих анархистских авантюр со стрельбой допускать нельзя. Без всякой пользы потеряем актив. Как после той предательской авантюры анархистов с покушением на царя. Три четверти комитета тогда арестовали! Самих анархистов и эсеров почти и не тронули. А нам досталось. Типичная провокация! Вам рассказывали, доктор? Это было за месяц до вашего переезда сюда.

— Была балачка! — закивал доктор.

— Провокация?! — вырвалось у Мити. — Я же знал одного из них... Это... это замечательный человек! Его арестовали. Били... — забормотал он, краснея.

— Люди они все хорошие, только поступают плохо, — строго сказал Игнат. Лицо его вдруг еще больше осунулось и заострилось. Он поднял глаза на Александра. — Тут у вас эсеры и анархисты такую муть развели среди молодежи. Всем мозги засорили. Александр, ты вот через братишку собери ребят понадежней, побеседуй. Кружок с ними надо. И на заводе, и в гимназии. Заодно и брата просвети. А то, я смотрю, ты через все ступеньки скачешь...

Александр махнул рукой и молча сел.

— Вот что, надо слегка пожрать! — провозгласил доктор. И тотчас же из соседней комнаты донесся женский голос:

— Говори по-человечески! Народник несчастный! Терпеть не могу.

Доктор хмыкнул и грозно загремел на весь дом:

— Много ты понимаешь, домашнее животное!

Дверь отворилась, вошла маленькая молодая женщина, темноволосая, темноглазая и подвижная. Она внесла на подносе чашки с чаем, блюдечки с вареньем, раздавая все это, возмущенно говорила:

— Нет, вы подумайте, стоит ему заговорить с рабочим, сейчас же начинает «под народ» выражаться! Воображает, что «пожрать» и «балачка» — это очень народно. И знаете почему? Трусость! Боится, что интеллигентом обзовут. А отец-то у него был дьячок полуграмотный! Ну что мне с тобой делать? — всплеснула она руками и села рядом с доктором. — Когда ты поумнеешь?

— Всегда она меня на чистую воду выводит, — жалобно протянул доктор; у него сделалось виноватое лицо, и надулись губы.

Все рассмеялись. А когда успокоились, рассмеялся доктор и смеялся очень долго.

Потом много говорили о заводских делах.

Наконец Игнат поднялся.

— Я уйду первым.

Пожимая Мите руку, оглянулся на Александра.

— Тебе лучше самому сюда не ходить — выследят. Вот посылай на связь братишку. К забастовке его привлеки. Пора ему серьезно начинать.

А докторша ткнула Митю в плечо пальцем.

— Будете приходить ко мне за книгами. Очень просто.

И только дома, укладываясь спать, вспомнил Митя, что так и не поговорил с товарищем Игнатом о жизни, о Хрусталочке и сопернике с серьгой в ухе. И, вспомнив, он приготовился испытать привычную сверлящую боль в измученном своем сердце. Но боли никакой не было. А были только мысли об Игнате, о милой докторской квартире, где все так ново и так славно, о забастовке, которая должна начаться через два дня, и о замечательных и важных поручениях, которые предстоит ему выполнить.

Забастовка на Брянском заводе началась 25 апреля. За исключением служащих главной конторы и рабочих электростанции, бастовали все двенадцать тысяч человек. Из ребят, которые помогали Петру разбрасывать листовки, двое с готовностью пошли за Митей: Тимоша Простов и Саша Виноградов. Тимоша слушал Митю с восторгом. Он сразу поверил, всем существом отдался новому делу. Митя рассказывал о большевиках только то, что успел узнать у брата, что почувствовал, больше, чем понял, в доме доктора.

— Понимаешь, большевики — это самые настоящие революционеры! Они не побоялись перед угрозой виселицы заявить в Думе, что стоят за поражение царского правительства в войне, за то, чтоб эта война перешла в гражданскую, в революцию. Вот это люди! Ученые, культурные, деловые!.. Помнишь Рахметова? Вот какие это люди!

Саша, выслушав Митю, лаконично ответил:

— Ладно, посмотрим. Раз на революцию — буду работать.

Остальные трое отказались, кто прямо, кто виляя.

Митя думал о Петре, о своем обещании продолжать борьбу, думал о том, как был бы рад Петр, если бы познакомился с Александром, с товарищем Игнатом, с доктором. О, они бы работали сейчас вместе. И Митя с нежностью вспоминал длинноносого, нескладного юношу с чистым и горячим сердцем, своего первого товарища...

24 апреля Александр передал Мите, что необходимо завтра утром пронести на завод листовки — в двенадцать часов начнется общая стачка.

Как и третьего дня, Митя прошел к доктору через узкую дверцу в задней стене. Тимоша и Саша остались ждать неподалеку. Ему открыла докторша, тотчас узнала и, схватив за руку, потащила за собой по коридору. В кладовке на полу были разложены пачки листовок, среди них на низенькой скамеечке сидел доктор и, сопя, складывал, завертывал, перевязывал.

— Вот смотри, кто явился!

— А-а, — улыбнулся доктор, — Медведев-младший, искатель революционеров! Вот тебе твоя порция. Скажи ребятам, чтоб не просто бросали, а клали в инструментальные ящики, на верстаки, станки, в шкафчики. И когда все забазанят... когда все начнут собираться, — поправился он, покосившись на докторшу, — оставшиеся листовки пусть разбросают над головами.