— Сволочь! Сволочь! Сволочь!

Жаврида угрюмо смотрел на него, не испытывая ни злости, ни радости, ни сострадания. Он равнодушно ткнул его кулаком в лицо, и гимназист рухнул на пол.

— Везите в Бежицу.

На следующее утро, 20 апреля 1915 года, Митя отправился в гимназию раньше обычного. Было тихо, тепло, светло. От ночной бури не осталось и следа. Митя постоял на крыльце, заглядевшись на березку перед домом. Она тянулась вверх шелковистой стрункой, вся в зеленом облачке. Весеннее солнце сверкало в окнах домов, в окошечках лужиц под ногами.

Когда Митя свернул на Церковную улицу, на него хлынул густой аромат хвои: все фасады и заборы были увешаны еловыми гирляндами. Всюду пестрели трехцветные флаги и золотые надписи «Боже, царя храни!»

На середине мостовой на него внезапно обрушились грохот и истошный вопль:

— Ворона!..

Едва не зацепив, пронеслась пролетка, в ней, стоя и держась рукой за плечо кучера, трясся полицейский пристав. И лошадь, и пристав взмылены — видно, не первый час носятся они по городу. Неподалеку пролетка резко остановилась, раздался испуганно-радостный визг пристава, он разнес старика дворника, потыкал куда-то пальцем и умчался дальше.

Обыватель в валенках и длинном изодранном пальто спешно докрашивал веселой желтой краской забор у вросшего в землю домика.

Улицы были еще безлюдны. Только отовсюду из-за притворенных дверей доносились возбужденные голоса — праздничный гул шел по городу. Бежица готовилась.

Перед зданием гимназии толпились, гонялись друг за другом, перекликались гимназисты. Никто не говорил ни о ночных арестах, ни о Петре.

Вот на крыльцо вышел директор, из-под черных мохнатых бровей оглядел толпу. Выкатился сияющий учитель истории. Стали строиться в пары.

Всю дорогу Митя тревожно озирался по сторонам: не мелькнет ли бледное лицо Петра. Они повернули к заводу, подошли к свежевыкрашенной зеленой платформе, усыпанной полосами желтых, синих и красных опилок. Все пространство вокруг было широко оцеплено городовыми. Сумеет ли Петр пробраться?

Какой-то человек в черном подбежал к директору и закричал с выражением смертельного ужаса:

— Куда?! Куда?! Ваше место на поляне!

Их перевели через полотно и выстроили двумя шеренгами у самого входа в церковь, расположенную напротив заводских ворот. Отсюда Мите видна была платформа с павильоном, разукрашенным флагами, яркими полотнищами и вензелями. Там, у павильона, толпилось множество людей во фраках и мундирах.

Стали подходить учащиеся других школ. Они пристраивались шпалерами, образуя широкий коридор от платформы до церкви. Последними явились пожарники — триста дружинников в медных шлемах, с оркестром и знаменами. А вокруг, за цепью охраны, темнела плотная масса бежицких жителей.

Митя ждал, что тот порыв, который он испытал ночью при встрече с Петром, вернется. Стоит ему увидеть царя, страшного, жестокого царя, — и проснутся ненависть, готовность пожертвовать собой, спасти эти тысячи обездоленных людей, толпящихся вокруг.

Но тут кто-то рядом восторженно завопил:

— Едет! Едет!

Один за другим подошли два коротких состава, отливающих синей эмалью. На платформе толпа двинулась вперед, потом назад. Ударил колокол в заводской церкви. Отозвались колокола церкви Петра и Павла. Оркестр грянул «Боже, царя храни!» Потом все смолкло.

В течение четверти часа до Мити доносились лишь обрывки фраз, где чаще всего разными голосами произносилось «обожаемого монарха...», «царя-батюшку...», «вашего императорского величества...».

Однажды в толпе образовался просвет, и Митя увидел тонкую фигурку во фраке, которая протягивала кому-то икону.

— Уездный предводитель дворянства его сиятельство князь Тенишев! — комментировал учитель истории. — Образ Николая Угодника подносит!

Потом опять заиграл оркестр, и все запели гимн. Толпа спустилась с платформы в проход между шпалерами и двинулась к церкви.

Сердце у Мити бешено заколотилось. Сейчас царь поравняется с ним. Он готовился выдержать страшный взгляд царя. Он ждал этой встречи, как поединка. И тогда неизвестно откуда появится Петр. Загремит выстрел. И сразу начнется... Что именно начнется, он не знал, да и не пытался ясно представить себе в ту минуту. Начнется вихрь освобождения, люди запоют «Марсельезу», разбегутся городовые, разбежится свита... Ему казалось, что все вокруг испытывают то же самое. Митя еще раз оглядел своих соучеников. Вытягивая шеи, тараща глаза, они с упоением тянули:

— Силь-ный, держа-авный...

Чем ближе подходил царь, тем громче становилось пение. Наконец Митя увидел моложавого щуплого человечка в алом чекмене и черной папахе, танцующей походкой идущего по проходу.

— Их ссво князь Трубецкой! — восторженно зашептал учитель истории, приподнимаясь на цыпочки.

Прошли казаки царского конвоя, точно так же одетые, темноглазые красавцы, подобранные, как лошади, в масть — черные усы, черная бородка, черный чуб на лбу из-под папахи.

За конвоем двигалось нечто огромное, красное и бородатое, сверкающее золотом мундира, эполет, орденов; оно надвигалось неотвратимо, грузно и грозно. «Царь!» — мелькнуло у Мити. Таким он и ожидал его увидеть. Но разглядел над этой тушей незнакомое лицо с толстыми лоснящимися губами и услышал благоговейный шепот учителя:

— Их сссво граф Орлов!

Митя заглянул за эту гору мяса — надменный старик с пышными белыми усами шел, как манекен, не сгибаясь, глядя прямо перед собой. А за ним толпой двигались генералы в расшитых мундирах, господа в черных фраках... Царя не было! Но тут же учитель истории, почти теряя сознание от восторга, заклокотал, шипя и присвистывая:

— Импртрс... влчсс!.. Господа!.. Импртрс... влчсс... Господа, смотрите! Запоминайте!..

— Ах, да замолчите же! — с досадой оборвал его директор.

Митя снова оглядел процессию и только тогда заметил между графом Орловым и седоусым стариком невысокого коротконогого человека в серой солдатской рубахе навыпуск, подпоясанной солдатским ремнем, с полковничьими погонами. Маленькая голова его с ежиком рыжеватых волос прямо переходила в широкую шею. Он шел, неловко сутулясь, как-то несмело подаваясь правым плечом вперед, взглядывая по сторонам. В тот миг, когда его взгляд слепо скользнул по Мите, тот увидел, что глаза эти были мертвыми. Он узнал царя.

У входа в церковь Николая II встретили священники в светлых ризах. Один из них поднял и протянул вперед крест. Царь перекрестился широко, нарочито, чтобы всем вокруг было хорошо видно. Потом приложился к кресту. Священник громко и невнятно заговорил. Между тем в царской свите слышались разговоры вполголоса, чей-то приглушенный смешок.

Церемония у церкви кончилась, процессия повернула назад, к заводу. Вокруг стали кричать «ура». Пожарники кричали очень стройно, по взмахам руки капельмейстера.

Под аркой заводских ворот процессия задержалась — там опять говорили речи, кричали «ура». Потом все вошли во двор завода и гимназистам разрешили разойтись.

Бежицкие жители толпами шли от платформы. Было много пьяных. Один из них, высокий и худой, по виду рабочий, стоял, как мачта, раскачиваясь над толпой, хрипло кричал:

— Царя видел, братцы! Сподобился! Махонький! Жиру в нем нисколько! Вот вам крест!..

Щуплый городовой, ухватив рабочего за руку, пытался оттащить его в сторону. Вокруг кричали, хохотали, перекликались. Кто-то завопил:

— Царь от завода на станцию поедет! Чеши туда!.. — И часть жителей бросилась к станции Болва, где действительно уже стоял царский поезд.

Два гимназиста, жарко споря, остановили Митю.

— Медведев! Видал, как царский автомобиль выгружали? Спорим, какой фирмы! Он говорит, «Делонэ-Бельвилль». Как думаешь? Да ты постой!

Никогда еще этот белесый и пучеглазый Малалеев не был так противен Мите, как в ту минуту. Его отец, такой же толстый и пучеглазый, известный в Брянске купец и владелец целой улицы публичных домов, стоял тут же и, покачиваясь с пятки на носок, весело поглядывая на окружающих, покрикивал знакомым: