— Да как я на съезд поеду, как Ильичу в глаза посмотрю, когда у нас тут под боком этакое! — взволнованно воскликнул Фокин.

Вошел Александр Медведев. Он был бледен и хромал больше обычного. Еще с порога сказал:

— Гарусова убили сами анархисты! Точно установлено. Для провокации свалили на нас.

— А за что? — спросил Фокин.

— За то, что оставался порядочным человеком, — буркнул Александр и, не выдержав, закричал: — Я требую, чтобы губком санкционировал поголовный арест анархистов по всей губернии! Немедленно!

— И все-таки, Александр, такого указания я лично не дам, — сказал Фокин. — Соберем комитет, обсудим...

— Да сейчас-то что делать? — прервал его Александр.

Фокин вскинул на него свои ясные голубые глаза:

— Сейчас бороться в первую очередь путем переубеждения крестьянских масс. А репрессии против анархистов — это второстепенно.

— Игнат Иванович прав, — сказал Жилин. — Я поеду в казармы, поговорю с народом.

— Добро! — обрадовался Фокин. — Пусть они знают, что оборону мы держать будем. И меньшевиков, эсеров, анархистов обезвреживать тоже будем. Но тех, кто виноват. Не поголовно, Александр, — твердо заключил он. Вздохнул: — Пойду давать телеграмму в Орел и в Москву, — и вышел.

— Вот как довелось вам принимать бригаду! — с горечью обратился Жилин к полковнику.

— Ничего, я приму ее, — невозмутимо ответил полковник, и его некрасивое сильное лицо с тяжелой лошадиной челюстью озарилось обаятельной улыбкой. — Приму обязательно.

Жилин с интересом поглядел на него, задумчиво кивнул головой.

— Да, мы еще повоюем вместе.

— А ты что здесь? — вдруг заметил Александр брата.

— У меня направление в бригаду... — замялся Митя.

— Куда ж теперь, — развел руками Жилин, но, увидев огорчение на Митином лице, хлопнул его по плечу: — Ладно, оставайся пока при мне! Для поручений. — И повернулся к Конюке. — Товарищ комбриг, ночевать будем в штабе. С утра поеду к полкам.

Белый дым с шумом вырывался из трубы, в его разрывах ослепительно синело весеннее небо. Ошалелые сороки в панике срывались из-под колес. Жилин стоял у двери, рядом с машинистом, собранный, спокойный. Митя испытывал счастье от этой быстрой езды, от того, что он рядом с человеком, которого в Брянске называют «железным комиссаром», от предвкушения опасности.

Показались первые строения военного городка.

— Гляди, они заставу выставили, — крикнул Жилин машинисту. — Останови-ка там!

В будке было еще трое рабочих. Они подошли к двери, осторожно оттирая Жилина, чтобы выйти первыми.

— Не суетись, ребята, — отстраняя их, строго сказал Жилин и встал на ступеньку. — Товарищи красноармейцы! — воскликнул он, и в голосе его прозвенела такая уверенность и сила, что Митя сразу успокоился. — Когда месяц назад московские рабочие послали меня к вам...

Митя успел заметить через плечо Жилина лица красноармейцев, на которых были растерянность и любопытство. А за солдатскими папахами виднелись знакомые Мите черная техническая фуражка, бекеша с серым воротником. И вдруг оттуда, из-за спин красноармейцев, медленно переворачиваясь в воздухе, полетела к паровозу граната. Сильный удар оглушил Митю. Комиссар молча повалился ему на руки.

Застава быстро отошла от паровоза, потом побежала. А здесь, в паровозной будке, стояла тишина, и пять человек застыли над телом комиссара. Он лежал на черном, засыпанном углем полу...

Паровоз медленно, без гудка шел к Брянску. Люди бежали навстречу, громко кричали, спрашивали, затем останавливались и молча смотрели вслед.

Убийство Жилина потрясло всех.

И все-таки, когда в полдень пришло известие, что оба полка выступили на Брянск и подошли уже к Десне, Фокин заявил, что необходимо снова поехать к полкам. На этот раз почти весь комитет был против. Предлагали держать оборону и ждать подкрепления из Орла и Москвы.

— Вы не верите в людей! — резко сказал Фокин. — Я еду!

Митя никогда еще не видел Фокина таким. На щеках его выступил лихорадочный румянец, глаза сияли. Накинув на плечи пальто, он стоял в дрожках, держась за козлы. Один, без всякой охраны ехал он через длинный Черный мост туда, где на пологом берегу темнело скопище почти шести тысяч человек. На этой стороне стояла наготове пулеметная рота, несколько кавалеристов нетерпеливо гарцевали на гулком настиле моста.

Семен Панков смотрел на ту сторону в бинокль, время от времени отрывисто бросал:

— Движение... Окружают Фокина... Нет, спокойно... Игнат говорит... Кто-то машет ему шапкой... Отчего это он оглядывается? Замолчал?.. — Панков замер, впившись в бинокль. В этот миг не у одного Мити остановилось сердце. — Ух! — выдохнул Панков.

— Что, что там? Говори! — закричали вокруг.

— Игнат рванул на груди рубаху, стреляйте, мол, сволочи...

— Ну, ну, ну! — торопили вокруг, — что ж они-то?

Но там все происходило гораздо медленнее, чем хотелось собравшимся здесь. И только через несколько минут Панков сказал:

— Как будто спокойно... Полки строятся... Двинулись... — И вдруг как закричит: — Назад пошли! В казармы!

Экипаж снова затарахтел по доскам моста.

Необычно принимал бригаду новый комбриг. Из Красноармейского клуба под звуки «Интернационала» вынесли гроб с телом Жилина и установили на лафете, присланном артиллерийским дивизионом. Роты и команды бригады двинулись за гробом. И глаза комбрига медленно и пристально скользили по суровым, угрюмым лицам его бойцов. Вероятно, он думал о том, что ошибки своей эти люди никогда не повторят.

16 марта Игнат Фокин уехал на VIII съезд партии и вернулся домой тяжело больным: заразился сыпным тифом. Лежа в больнице, он рассказывал товарищам о съезде, о Ленине.

Пришли к нему и Александр с Митей.

Фокин лежал слабый, худой, словно высушенный болезнью. Иногда он, забываясь, что-то невнятно бормотал. Рядом сидела жена, не выпускала его руки. Доктор сказал, — и об этом знали в городе все, — сдает сердце, сердце слабеет.

Братья долго сидели у постели, молчали. Вдруг Фокин открыл глаза, ясно посмотрел на них и улыбнулся.

— Вот, все теперь определилось, — сказал он, чуть шевеля губами, — насчет середняка... Расскажите Семену... Панкову. Съезд все решил... Ленин говорил о деревне...

— Помолчи, Игнат, — склонилась над ним Аграфена Федоровна, — тебе нужно беречь силы.

— Как же, — запротестовал Игнат, — о Ленине ведь нужно рассказать! — На миг забылся. А потом посмотрел на жену и неожиданно пошутил: — Грунюшка, если когда-нибудь захочешь развестись со мной... будешь искать предлог... скажи что-нибудь плохое... о Ленине... вот мы сразу и разведемся... — и улыбнулся ей.

Когда у открытой могилы Игната Фокина говорили речи, Митя плакал, не стыдясь, как плакали, не стыдясь, вокруг все. Говорили люди, которые знали его близко или видели издалека, называли дорогим, чутким, стойким.

В молчании стояли полки 3-й Орловской бригады, перед которыми еще так недавно выступал Фокин. Вот вышел товарищ Фокина Григорий Панков, старший брат комиссара полка Семена Панкова. Недавно Григорий потерял жену: она умерла от чахотки. С мертвенно-белым лицом, поминутно облизывая сухие, синие губы, он начал:

— Кто поймет, какая дружба связывала нас с ним, какие годы!.. — Он замолчал, и гулкая тишина повисла вокруг, — И вот мы потеряли... Я потерял... У меня теперь не осталось самых близких... — Григорий снова замолчал и беззвучно затрясся, и никто не решался к нему подойти. Но он все же справился с собой и сказал то, что хотел: — Тут называют его Игнат Иванович. Нам больно это слышать. Для нас он навсегда останется, как в годы подполья, товарищем Игнатом. Запомните и вы его так. Товарищ Игнат! Пусть он останется вашим товарищем в самых тяжелых испытаниях, которые нам предстоят. Пусть он будет в вашем сердце и тогда, когда мы построим всемирный коммунизм!

Через две недели, в середине мая, Митя вместе с 3-й бригадой отправился на Восточный фронт.

Батальон — несколько сотен измотанных, пятые сутки не спавших, плохо вооруженных людей, — растянутый в тонкую цепочку, с неимоверным трудом выдержал одну за другой две отчаянные атаки белых.