— Ну?

— Ну вот я и останусь пока что здесь, попробую сойтись с ними поближе, а ты езжай, организуй там все, как договорились, и через три дня возвращайся. Ясно?

Вольский взял с подоконника вещевой мешок.

— Во-первых, все, что ты сейчас здесь наговорил, истинная правда. — Он стал раскачивать мешок перед собой. — Во-вторых, если б ты без этих доказательств просто приказал мне ехать, а сам остался, я б все равно подчинился, потому что ты мой начальник. — Раскачав хорошенько мешок, он закинул его за спину. — А в-третьих, кто она такая?

— О ком ты говоришь, Воля?

— Кто эта красавица, из-за которой ты решил здесь задержаться?

— Вечно у тебя одно на уме! — пробормотал Медведев, низко нагнувшись над вещевым мешком и снова разгружая его.

Когда он выпрямился, Вольский уже, весело насвистывая, шагал по улице к сельсовету.

— Ты куда, Настя? — строго спросил старческий голос.

— До Катьки я, тять!

Старик постоял, потоптался на крыльце, потом, невнятно бормоча, ушел в дом.

Настя подошла бесшумно. Медведев увидел, ее вдруг совсем рядом. В темноте лицо ее казалось тоньше, а темные глаза — больше, и от этого она выглядела совсем девчонкой. Он заметил, что она принарядилась — сапожки на каблучках, вышитая блузка, лепестки сережек.

Не сказав ни слова, они, будто сговорившись, медленно пошли по дороге, повернули от реки, вышли в поле. Какую-то птицу они то и дело вспугивали, и всякий раз она с шумом недалеко перепархивала и жалобно попискивала, словно просила не подходить. Остановились. Огни станицы слабо мерцали издалека. Они были одни.

— Мой товарищ уехал, — тихо сказал Медведев.

— А-а, — досадливо протянула Настя. — Настырный он...

Почувствовав, что она слегка прислонилась к нему, замер, и они стояли так долго, не шевелясь.

Вдруг, схватив его за руку, Настя заговорила торопливо, захлебываясь, боясь, что перебьет, не даст досказать:

— Ездют, агитируют, уговаривают. Хлеб давай на всю страну. Чтоб на всех, значит, поровну хватило. А как выходит? Митрохины вон сдают больше, чем положено, благодарности им от власти, а они все богатеют и богатеют. А мы через силу выполняем, на коровах пахали, тять еле ноги таскает, а нас ругают — мало! Где ж правда? Объясни. Ты ж говоришь, за правду стараешься... Постой-ка! Еще скажи. — Она повернулась к нему и горячо задышала в самое лицо. — Я как была дурой, так и осталась. Что я понимаю в жизни? А ты вон образованный! Знаю, знаю, и жениться пообещаешь, и поживешь с три дня, и сбежишь. Говорить-то тебе со мной не об чем. Про что я могу-то? Про гусей да про курей... Выходит, ты лучше, я хуже! Где ж правда?

— Погоди, погоди, сорока! — улыбнулся он. — Сядем побалакаем.

Настя повела его к стожку. Они уселись рядом в чуть вохкое от вечерней росы сено, и он стал говорить все, что приходило на память, чтобы ответить на ее жадные, сбивчивые вопросы. Он увлекся и начал пересказывать всю свою жизнь. Иногда наклонялся к ней проверить, не заснула ли.

— Что ты! — говорила она, каждый раз улыбаясь, и глаза ее в темноте блестели.

Он обнял ее одной рукой, услышал, как гулко, толчками забилось сердце, и никак не мог разобрать, в чьей груди оно стучит. Настя не шевельнулась. Только напряглось плечо под его ладонью. Несколько секунд они пробыли недвижно в мертвой тишине.

Настя внезапно поднялась.

— Пойдем, устала я.

И будто разом проснулись все звуки вокруг — и скрип повозки на дороге, и неясный шум воды, и далекая, чуть слышная перекличка голосов за рекой. Всю дорогу до самого дома они шли молча, и он .чему-то счастливо улыбался в темноте.

У калитки сказал:

— Надоел я разговорами?

Она обернулась, коротко глянула на него, шепнула:

— Приходи завтра прямо туда.

На другой вечер он чуть было не прошел мимо: не заметил в темноте стожка. Она окликнула. И притянула за руку к себе.

Ночь выдалась теплая. Месяца не было, вокруг лежала густая, тяжелая, низкая тьма, будто на самых плечах.

Настя рассказывала ему о своей семье, о родне, о станичниках.

— Скупой у нас народ. Вот крестная. Зубы ей в городе золотые сделали. Так она в сундуке бережет. А сама гугнивая и слюной брызгает... А то еще есть у нас Асмолов, самый богатый казак в станице. Так он страсть как помереть боится. Увидит, идет мимо незнакомый человек, сейчас же окликнет, спросит, сколь тому лет. И если больше, чем ему, до того обрадуется, что потом весь день ходит веселый. Вот и живет, будто к смерти его приговорили! Разве ж это жизнь?

— Настя, — вдруг сказал он, — ты б поехала в город, насовсем, жить? — и взял ее за руку. Ладонь ее сразу стала мягкой, безжизненной.

— Нет, — еле внятно ответила она, — ни к чему я там...

Ночь шла, неслышно обтекая их. Молча сидели они, точно на островке среди черной воды. И вот уже чудится Медведеву, что он здесь давно, очень давно и останется здесь до конца своей жизни. По утрам будет просыпаться под горячим взглядом ее смеющихся глаз, вместе с ней выходить на высокий ветреный берег Кубани...

В полночь, как и вчера, на дороге послышался стук повозки. Не доезжая до них, повозка свернула в сторону и загромыхала прямиком через поле к реке.

— Что это? — удивился Медведев. — Каждую ночь ездят...

— Кто их знает... Соль тайно возют, что ли, — безразлично ответила Настя.

— Почему думаешь, соль?

— Зачем еще... А тебе дело?

— Дело, — ответил Медведев и подумал, что вот уже второй день он почти не помнит о Гурове. — К кому же это ездят?

— Да тут, на хутор.

— Послушай, Настя, не знаешь, у кого здесь на хуторе за последний месяц девочка родилась? Таней назвали.

Она помолчала, припоминая.

— Есть, есть такой... Порядин фамилия.

— Кулак?

— Лютый.

— Почему же Таня ни в какой книге не записана?

— Не выдашь? — засмеялась Настя. — Попу нельзя крестить без справки, из загсу, а он крестит. И чтоб не узнали, не записывает.

Медведев попросил показать ему дом Порядина,

— Завтра.

На третий вечер он пришел к стожку первый. Настя прибежала, запыхавшись, испуганно ахнула:

— Опоздала! Пойдем.

Медведев шагал молча, озабоченный, мысленно браня себя за то, что потерял два дня.

На хуторе забрехали собаки. Настя остановилась. По дороге затарахтела повозка.

— Ты бы осторожнее. — Настя несмело тронула его за плечо. — Убьют.

Он сжал ее руку.

— Тише. Веди скорее.

Она вдруг обняла его за шею, на короткий миг прижалась горячей щекой к его лицу и, оттолкнув, неслышно побежала вперед. Медведев следовал за ней в темноте почти наугад. Они подошли к дому как раз в тот момент, когда хозяин провожал гостя от конюшни.

— Ну как, спокойно у вас тут? — спросил гость.

Это был Гуров.

Что делать? Медведев несколько минут стоял в нерешительности. Потом повернулся к Насте.

— Уговори отца дать мне лошадь до железной дороги доехать. Так, чтоб ни одна живая душа не проведала! А сама постереги — не уедет ли этот гость от Порядина. Вернусь завтра, как стемнеет. У стожка меня встретишь.

— Тять побоится... — вздохнула она. Помолчала. Потянула его за рукав. — Пойдем. Сама тебе оседлаю.

Отряд подходил к станице в полной темноте. Медведев приказал остановиться и, ведя в поводу коня, сошел с дороги. Вернулся он через несколько минут.

— А конь где? — удивился Вольский.

— Все в порядке, Гуров здесь, — вместо ответа сказал Медведев.

Рассыпавшись цепью, отряд окружил хутор.

Гуров не успел даже выскочить из-за стола. Перед ним лежало письмо к казачеству, которое он сочинял вместе с Порядиным, — призыв подняться с оружием в руках против большевиков.

Везли его назад связанным в той же повозке, в которой он прошлой ночью приехал сюда.

Когда вышли на дорогу, Медведев услышал тихий оклик.

Настя еще была у стожка. Рядом конь, опустив шею, меланхолично жевал сено.