Вспомним, как все начиналось: германские и итальянские войска испытывали в Испании новое оружие, отрабатывали новую тактику, но прежде всего захватывали выгодные позиции для будущей мировой войны. Через год с небольшим после падения Мадрида пал Париж. Прошел еще год, началось вторжение в Россию; еще через

С легкой грустью м-р Чейз пишет далее:

"Большие разделы по-прежнему остаются для меня неясными. Книга, посвященная прояснению смысла, не должна быть такой трудной для понимания".

шесть месяцев – налет на Пирл-Харбор. Наступил страшный момент, когда мир, казалось, вот-вот будет покорен державами фашистской оси. Испания была первой линией обороны, и Фишер призывал защищать эту линию. Однако Чейз увидел в этом лишь эмоции, подобные эмоциям 1916 г. Поэтому он открыто признает себя величайшим ленивцем и самодовольным наблюдателем. Такой вывод естественно и неизбежно вытекает из убеждения, что все проблемы сводятся к языку. Эту социальную программу (если позицию стороннего наблюдателя можно назвать программой) указанное убеждение и призвано оправдать. Исповедующие это убеждение сторонние наблюдатели частично ответственны за кровь и страдания последних лет.

Так, семантическая философия уподобляется мильтоновскому Велиалу, который

...под разума личиной Советовал лень гнусную и праздность – Не мир...

В современной истории семантическая философия играет роль шамана, взявшегося лечить болезни. Шаман убежден, что его неудача объясняется ошибкой, допущенной им в заклинании. Поэтому ему надо совершенствовать свой язык, оттачивая и перетасовывая слова.

Но все это никак не может остановить размножение бактерий. Напротив, это способствует их размножению, потому что не дает применить настоящие медицинские средства. Нельзя было уничтожить итальянский и германский фашизм одними заявлениями о том, что "фашизм" – туманное или бессмысленное понятие. Напротив, чем больше говорилось о бессмысленности понятия, тем сильнее разрасталось само движение, ведь невозможно сплотить народ на борьбу с врагом, который, как утверждается, реально не существует. Если рассеянным по всему миру недобитым фашистам опять позволят сплотить их ряды под успокоительные слова, что нет людей, подпадающих под понятие "фашист", тогда будущее человечества столь же кошмарно, как и безнадежно.

К сожалению, мы становимся свидетелями именно такого попустительства. Как только человека или движение, провозгласивших типично фашистские идеи, заклеймят словом "фашист", так сразу же, будьте уверены, найдется семантик, который заявит, что такая квалификация бессмысленна. Он будет говорить, что не только левым, но и правым вешают ярлыки, причем и те и другие ярлыки бессмысленны. Такая "беспристрастность" чисто показная. На самом деле она оказывает услугу фашистам, не позволяя публично их заклеймить, и вредит антифашистам, обвиняя их в спекуляции словами. Теперь почти немыслимо сплотить людей во имя общечеловеческого блага без того, чтобы кто-то не заблокировал все дело воплями о "семантической путанице".

Применив к семантической философии один из излюбленных ее критериев – операционный, мы обнаружили бы, что ее истинный сплошь и рядом подтверждаемый практикой смысл – в защите существующего порядка вещей.

Теория эта – настоящий очаг общего паралича – и не прогрессивного, а молниеносного. Он захватывает все сферы мышления и деятельности и повсюду приводит к застою. Если бы ее критика просветляла сознание людей, а не повергала их в сомнение и нерешительность, возразить было бы нечего. Но на самом-то деле семантики своими нападками на логику подрывают всякую методологию познания, а нападками на этику делают беспочвенным разумный выбор. Как может действовать человек, когда и обстоятельства действия, и ценностные критерии решения тонут в недостоверности? Во избежание паралича нам придется отразить эти нападки. В этом и состоит главная цель нашего разговора.

В глазах семантиков источником всех зол является не кто иной, как сам основатель логики – Аристотель. Я думаю, терпеть надругательства со стороны менее одаренных потомков – удел всех великих. Аристотелю, однако, в этом отношении досталось больше других, потому что он имел несчастье быть в некотором роде канонизированным в средние века. Все пороки схоластической философии были отнесены на его счет, и он, больше кого-либо из своих современников уделявший внимания наблюдению фактов, стал рассматриваться как великий прообраз для людей, совершенно пренебрегающих наблюдением фактов. В XVII в. лорд Бэкон возглавил антиаристотелевское движение во имя эмпирической науки, хотя основные принципы научного метода были заложены самим Аристотелем. В XX в. граф Кожибский предлагает создать всю науку заново под общим названием "неаристотелевская система"[74]. Ниже в результате анализа мы увидим, что претензии графа к Аристотелю почти столь же безосновательны, как и претензии лорда.

Как считает Кожибский, источником заблуждения служит закон тождества, который в его понимании гласит: "Все существующее существует". Теперь, говорит он (а вслед за ним и Чейз), давайте обратим внимание на то, что все вещи в мире – это некоторые процессы, поэтому все существующее переходит во что-то другое. Но раз оно становится чем-то другим, то не может быть тем, что оно есть – пи постоянно, ни даже в какой-либо данный момент. Чейз непременно приводит хорошо всем знакомые примеры. Он пишет:

"Ракета всегда есть та же самая ракета. Это справедливо в отношении слов, но не в отношении происходящего в пространстве и во времени невербального события, начинающегося яркой вспышкой и заканчивающегося падением обуглившегося остатка; несправедливо это также и в отношении гриба, стоящего во весь рост сегодня и скрывавшегося под землей еще вчера, и в отношении розы, увядшей сейчас и прелестной неделю назад, и в отношении мороженого, полежавшего пять минут на солнце"[75].

"Измену и распад во всем вокруг я вижу!" В пространственно-временном мире это безусловно справедливо. Но вот в чем вопрос: кто из мыслителей когда-либо отрицал это? Первыми приходят на память древние греки Парменид и Зенон, считавшие, что свидетельства наших чувств дают нам мнение, а не знание, или более близкие к нам по времени неогегельянцы, проводящие различие между видимостью и действительностью[76]. Парменида можно, пожалуй, упрекнуть в том, что в своих рассуждениях он идет от логики к фактам, поскольку говорит, что "мышление и бытие тождественны". Но прежде чем приписать этот взгляд аристотелевской эпохе, или эпохе "детства", как делает Кожибский[77], стоило бы вспомнить о современнике и противнике Парменида Гераклите, чье описание природы изменения гораздо точней и глубже, чем все предложенное семантиками. Мы можем отметить, что обоих наших критиков даты, видимо, не очень интересуют. Деятельность Парменида и Гераклита относится к концу VI в. до н.э.; Аристотель (и вместе с ним формальная логика как таковая) принадлежит IV в. до н. э. Между ними целиком укладывается период расцвета греческой философии, начало которого отмечено фигурой Протагора – действительного исторического предшественника собственно семантической философии. Горячка обновления в философии тем пламенней, чем меньше мы знаем прошлое.

Какие бы ошибки ни были присущи раннему периоду развития философии, закон тождества сейчас понимается не так, как его понимает Кожибский. Не придавал ему такого значения и Аристотель. В применении к терминам и суждениям этот закон утверждает, что в пределах любого определенного рассуждения значение каждого термина и каждого суждения должно оставаться неизменным. Ясно, что так и должно быть; альтернативой этому может быть только хаос. Представьте себе, что "А" Кожибского означает в первой главе одно, во второй – другое, в третьей – что-то еще и т.д. Какой вывод мог бы сделать Кожибский о достоинствах символа "А"? Никакого, ибо в посылках он говорил бы об одном, а в заключение о чем-то совсем другом.