— Доставка на дом! Заказное письмо! — монотонным голосом снова объявляет почтальон, не будучи заранее предупрежденным о том, что ему может понадобиться более подходящее высказывание.

Я выглядываю из кухни. Совершенно очевидно, что почтальон притворился слепым. Но вот с противоположного конца холла появляется Бигги, которая, кажется, позабыла о том, что она пригласила кого-то войти, и сердито смотрит на почтальона: в ее голове он каким-то образом связан с моим приключением на охоте.

Да будут благословенны его тупые мозги — почтальон снова выкрикивает:

— Доставка на дом! Заказное письмо! — затем бросает письмо на пол и убегает.

Толкая скользкую утку впереди себя, к письму приближается Кольм. Еще один сюрприз! И Бигги, вообразив, что я тоже могу сбежать, кричит:

— Богус!

— Я тут, Биг, — отзываюсь я, снова скрываясь в кухне. — О, пожалуйста, скажи мне, где ножницы.

— На крючке под раковиной, — механически произносит она, после чего добавляет: — Надеюсь, что ты отрежешь себе все начисто.

Но я этого не делаю. Произведя осторожный надрез над раковиной, я замечаю, как мимо двери проползает Кольм, волоча письмо вместе с уткой в глубь коридора.

— Там письмо, Биг, — слабым голосом говорю я.

— Доставка на дом! Заказное письмо, — тупо повторяет Бигги.

Я выбрасываю проклятую улику в канализацию. В холле Кольм поднимает визг, когда Бигги отнимает у него утку или письмо. Я смотрю на посиневшие пальцы ноги и думаю: «Слава богу, что это не твоя шея, Бесстрашная Мышь». Теперь Кольм что-то любовно лепечет, должно быть, утке. Я слышу, как Бигги надрывает конверт. Без какой-либо перемены в голосе она произносит:

— Это от твоего отца, долбаного хрена…

«О, куда ты пропал, Гарри Пете? После твоей прославленной попытки, держат ли тебя на стуле, который прибит к полу? Ты бы не возражал, Гарри, если бы я одолжил у тебя опробованное тобою гоночное сиденье? Сочтешь ли ты меня плагиатором, если я прокачусь разок на твоей хорошо смазанной выбракованной лошадке и совершу прыжок из окна четвертого этажа на эту чертову стоянку внизу?»

В «Аксельте и Туннель» есть момент, когда глубина материнских чувств и приоритетов подвергается испытанию. Аксельт хочет взять с собой своего юного сына Аксельрульфа в очередной поход против воюющих Гретцев. К этому времени парнишке исполняется всего шесть лет, и Туннель теряет рассудок оттого, что ее муж проявляет такое бессердечие.

— Da blott pattebarn! — восклицает она. — Он всего лишь ребенок!

Аксельт снисходительно спрашивает, чего она, собственно, опасается. Что Аксельрульф будет убит Гретцами? Если так, то ей следует помнить, что Гретцы всегда терпят поражение. Или, может, она боится, что солдатские разговоры и манеры слишком грубы для мальчика? В таком случае ей следует уважать здравомыслие своего мужа: мальчик будет надежно защищен от подобного.

— Dar ok ikke tu frygte! (Опасаться нечего!) — настаивает Аксельт.

Заливаясь краской, Туннель признается, чего она на самом деле опасается.

— Среди Гретцев ты возьмешь себе женщину, — говорит она, не глядя ему в глаза.

Это правда. Аксельт всегда берет себе женщину, когда побеждает в войне. Но он по-прежнему не понимает, в чем тут дело.

— Nettopp ub utuktig kvinna! — кричит он. — Nettop tu utukt… sla nek ub moder zu slim. (Всего лишь проклятую бабу! Только затем, чтобы стелить ее под себя… она же не станет ему матерью.)

Туннель не улавливает оттенков. Она боится, что юный Аксельрульф не сможет различить роли гретцкой женщины-подстилки и его собственной матери, что Туннель упадет в глазах сына из-за этой связи. С подстилкой.

— Utuk kvinnas! (Черт бы взял этих женщин!) — жалуется Аксельт своему старому отцу Таку.

— Utuk kvinnas urt moders! (Черт бы взял женщин и матерей!) — вторит ему Старый Так.

Но суть не в этом. Суть в том, что Аксельт оставляет Аксельрульфа дома с его матерью; он поступает так, как того хочет Туннель.

Таким образом — хотя и нельзя сказать, что он проникся сочувствием к «Теории неравенства материнства & гретцких женщин-подстилок» при чтении поэмы, — Богус был в некотором смысле заранее подготовлен к реакции Бигги на появление этой гретцкой шлюхи Тюльпен, то есть к ее заботе о чистоте Кольма.

Поскольку Трамперу было сложно уезжать из Нью-Йорка и поскольку визиты к Бигги и Кольму вызывали у всех чувство неловкости, особенно у Богуса, Бигги в виде исключения позволила Кольму поездку в Нью-Йорк, при условии: «Эта девица, с которой ты живешь… Бюль Пен, кажется, так ее зовут? В той квартире, где ты намерен держать Кольма… одним словом, Богус, я хочу сказать, что ты не должен показывать перед мальчиком свою близость с ней. В конце концов, он еще помнит, когда ты спал со мной…»

— Господи, Биг, — возразил ей по телефону Трампер, — он помнит, как я спал с тобой, конечно, а как насчет Коута, Биг? Как насчет него, а?

— Ты же понимаешь, что мне не следует посылать Кольма в Нью-Йорк, — заявила Бигги. — Пожалуйста, постарайся понять, что я имею в виду. Он живет со мной, ты же понимаешь…

Трампер понимал.

Приготовления были крайне изматывающими. Действовало на нервы постоянное сравнивание часов, бесконечное повторение номера рейса. Были проблемы с получением согласия от авиакомпании взять на борт самолета пятилетнего мальчика без сопровождения взрослых (Бигги пришлось солгать, что ему шесть); его взяли при условии, что по прибытии его обязательно встретят, что самолет не будет переполнен, что ребенок спокойный и на высоте в двадцать тысяч футов с ним не случится истерика. А что, если его тошнит?

Трампер, дергаясь, стоял рядом с Тюльпен у засаленной стойки наблюдения в Ла-Гуардиа. Была ранняя весна — прекрасная погода, может, день был хорош даже там, где находился Кольм: на высоте двадцать тысяч футов над Манхэттеном? И все же воздух над Ла-Гуардиа напоминал гигантский концентрированный бздех.

— Бедный ребенок, наверное, он страшно напуган, — пробормотал Трампер. — Один-одинешенек в самолете, кружит и кружит над Нью-Йорком. Он никогда раньше не бывал в городе. Господи, он ведь даже не летал на самолете до этого.

Но тут Трампер ошибался. Когда Бигги и Кольм покинули Айову, они летели самолетом, и Кольму весь полет от начала до конца ужасно понравился.

Однако самолеты не сходились во взглядах с Трампером.

— Ты только посмотри, как они кружат, — заметил он Тюльпен. — Должно быть, не меньше пятидесяти проклятых железяк застряли в воздухе и ждут свободного места для посадки.

Несмотря на то что вообразить подобное было несложно, но в этот день ничего такого не было; Трампер наблюдал за эскадрильей военных реактивных самолетов.

Самолет Кольма приземлился на десять минут раньше. К счастью, Тюльпен заметила, как он сел, пока Трампер продолжал восхищаться реактивными красавцами. Она также расслышала номер рейса и выхода для встречающих.

Трампер уже оплакивал Кольма, как если бы его самолет потерпел крушение.

— Я не должен был позволять ему лететь, — причитал он. — Мне нужно было занять машину и забрать мальчика прямо от дверей дома!

Увлекая за собой убивающегося Трампера, Тюльпен привела его к выходу как раз вовремя.

— Никогда себе этого не прощу, — бубнил Трампер. — Это был чистой воды эгоизм. Мне не хотелось вести машину так далеко. Кроме того, я не хотел встречаться с Бигги.

Тюльпен скользила взглядом по толпе пассажиров. Ребенок был один, он держал за руку стюардессу. Голова мальчика доходила ей до груди, он выглядел совершенно спокойным среди этой разношерстной толпы; казалось, будто стюардесса держала его за руку лишь потому, что ей этого хотелось или она в этом нуждалась — он просто не возражал. Он был красивым мальчиком, с чудесной кожей, как у матери, но только более темной, с прямыми чертами, как у отца. На нем были спортивные ботинки, отличная туристическая пара на толстой подошве и нарядный тирольский жакет из шерсти поверх новой белой рубашки. Стюардесса держала в руках его рюкзак.