Ощутив, что аудитория вновь уходит из-под контроля, перестает воспринимать слишком емкие и пока еще абстрактные для ее понимания категории, Жоао предлагает слушателям «игру», давно апробированную фрелимовскими комиссарами в их работе с африканскими массами.

— Абайшу[50] эксплуататоров! — провозглашает комиссар, правой рукой как бы вминая в землю классового врага.

— Абайшу! — восторженно подхватывает аудитория, жестами энергично «добивая» эксплуататоров.

— Вива свободный труд! — подняв руку в ротфронтовском приветствии, выкрикивает Жоао.

— Вива! — И лес кулаков теряется в дождливой темноте.

Такое чередование лозунгов самого различного содержания с попеременным подниманием и опусканием рук длится очень долго. Наконец оратор, желая проверить политическую «бдительность» с воодушевлением включившейся в «игру» аудитории, провозглашает заведомый нонсенс:

— Абайшу алфабетизасао[51]!

— Абайшу! — ничтоже сумняшеся вторят ему собравшиеся, делая соответствующие жесты и с удивлением наблюдая за комиссаром и окружающими его фрелимовцами, стоящими с поднятыми кулаками.

Многие тотчас же исправляют свою ошибку и, поняв что к чему, начинают смеяться. Смех перекатывается по толпе, и вот уже вся площадь, весело обсуждая случившееся, хохочет над проделкой комиссара.

А для комиссара это повод для того, чтобы поговорить о необходимости революционной бдительности в условиях независимого Мозамбика, рассказать о происках западных спецслужб против национально-освободительных сил, перейти к большой и важной теме о том, что мозамбикский народ, руководимый ФРЕЛИМО, вел свою борьбу за свободу не только против португальского колониал-фашизма, но и против поддерживавших его сил мирового империализма, против США, НАТО, расистской ЮАР.

Кончился дождь, и вскоре на расчищенное свежим ветром голубое небо выкатило из-за океана ослепительное солнце.

— Вива ФРЕЛИМО! — провозглашает комиссар, и поднимается лес рук.

— Вива мозамбикский народ!

— Независимость или смерть! Мы победим!

Митинг заканчивается. Впереди танцы, а в перерывах между ними — обсуждение услышанного на ночном митинге.

Жоао сходит с трибуны, и только теперь, в свете яркого утра, я вижу, как он измотан, каких сил стоило ему это восьмичасовое выступление.

— Абайшу усталость! — хлопая меня по плечу. — Пора принимать хозяйство, знакомиться с островом.

Размеры острова Мозамбик как бы обратно пропорциональны той огромной роли, которую он на протяжении почти пяти веков играл в истории восточноафриканского региона. Длина этого кораллового сооружения — три километра, ширина — один километр. Итого три квадратных километра суши, на которой живет 12 тысяч человек. Густота населения — максимальная для Африки, рекорд континента!

Выросший на этом клочке суши город Мозамбик занял весь островок. Внутри же город четко делится на два района: Сидаде-Прету (Черный город) и Сидаде-Бранка (Белый город).

Когда в «свите» Жоао я впервые попал в Сидаде-Прету, то первое, что бросилось мне в глаза, — это скученность населения. В африканских кварталах острова заселен и обработан буквально каждый квадратный метр. От некогда богатой тропической природы осталось всего лишь два зеленых пятнышка — два огромных, развесистых баньяна, в тени которых женщины коротают время, стоя в очереди за водой. Она — дефицит на острове, где реки неизвестны, а дождевая вода моментально впитывается известняковыми породами. Над главной улицей Сидаде-Прету тянется сплошной навес, образованный сплетением лиан-бугенвиллей, усыпанных белыми, розовыми, фиолетовыми и красными цветами. Под навесом жмутся друг к другу крохотные, явно однокомнатные домики из известняка. Сопровождающие Жоао португальцы объясняют, что здесь живут африканские чиновники и торговцы.

В сторону от этой улицы, к океану, тянутся кварталы бедноты: уплотненные городской застройкой обычные африканские хижины, лишь кое-где разделенные, согласно традициям макуа, заборами — циновками из тростника. Вдоль тротуаров и пляжей, между пальмами и казуаринами — километры рыбацких сетей. Несмотря на скученность построек, вокруг идеальная чистота. В общем, колорит уже знакомый, суахилийский.

Направляемся на северо-восточную оконечность острова, где возвышается мрачная громада португальского форта. Колонизаторы заложили его в 1508 году, на 85 лет раньше, чем момбасский Форт-Иисус.

— Это была действительно неприступная по тем временам крепость, самая большая и важная на всем восточно-африканском побережье, — не без гордости объясняет португальский офицер. — Четыре башни-бойницы, три из которых обращены в сторону океана, а четвертая наблюдает за островом и материком, не раз отражали попытки — будь то голландцы или арабы — овладеть этой цитаделью. В ее казематах могут разместиться две тысячи солдат.

Высота стен, поднимающихся почти повсюду прямо от воды, — 12 метров, а их протяженность по периметру — три четверти километра. В бойницах этих стен и вокруг крепости размещено 400 пушек.

— Да, да, полковник, но ваш рассказ был бы гораздо более полным, если сказать, что сооружался этот «величайший памятник» для того, чтобы держать в повиновении и грабить миллионы африканцев, — со сталью в голосе замечает Жоао. — Рядом с гранитом, доставленным вашими каравеллами, в фундаменте этого архитектурного шедевра лежат кости моих соотечественников…

Выходим через помпезные ворота крепости, увенчанные латинскими изречениями и гербами известных конкистадоров, и оказываемся в Сидаде-Бранка — Белом городе.

С нетерпением ожидал я встречи с этим городом, волею судеб долгое время игравшим роль центра всей Восточной Африки. Отстав от группы Жоао, я пошел бродить по нему один.

Он показался мне белым городом-призраком. И не потому, что на его средневековых улицах почти не было людей. И не потому, что совсем неживыми казались аскетически строгие, лишенные окон здания мавританской архитектуры, придающие удивительный колорит Сидаде-Бранка. И не потому, что не было судов в порту Мозамбика, слывшем когда-то одной из самых оживленных гаваней восточного мира, и что неестественно пуста была огромная рыночная площадь, где в былые времена бойко торговали слоновой костью и золотом. Нет, городом-призраком показался мне Сидаде-Бранка потому, что его португальское средневековье, сохранявшееся здесь последние десятилетия в искусственной обстановке, было совершенно чуждо Африке, а музейная тишина его белоснежных кварталов не вязалась с той бурей политических страстей и революционных преобразований, которые неотвратимо захватывали всю страну.

Весь день пробродил я по улочкам португальских кварталов острова, отдал должное их очарованию, но так и не избавился от мысли о городе-призраке. А когда, взобравшись на колокольню церкви Святого Павла, увидел город в мягких лучах заходящего солнца, то его смазанные белые контуры, почти лишенные теней и световых пятен, навеяли мне мысль о мираже, неожиданно отразившем в сегодняшнем дне реалии далекого средневековья.