— Вот так-то, — положив трубку, почесал затылок комиссар. — Есть, конечно, иностранцы, знающие цену суахилийским дверям. На Занзибаре и в Момбасе настоящих старых дверей осталось очень мало. Но здесь, в редко посещаемом Ламу, их еще можно найти. И, прослышав про это, любители древностей одно время повадились к нам: кто как турист, кто как нудист. Походит день-другой по городу, найдет хорошую дверь, сторгуется с хозяином дома и увезет ее. Вот мы и занялись их спасением. Пока правительство подготавливало и принимало закон, запрещающий иностранцам приобретать старые двери, мы облазили весь остров, пронумеровали, описали их.

— Но ведь правительство все же приняло «Закон о дверях». Так что теперь они спасены?

— Как сказать. Закон запрещает вывозить с Ламу лишь старые двери. А что такое «старая дверь»? Не обманывает ли нас какой-нибудь антиквар, вымазав лаком и отполировав древность? Вот этим-то мы и занимаемся.

Прощаясь, комиссар дал мне адреса «самых интересных» дверей в Ламу, посоветовал зайти в мастерскую Абдаллы Шканды, единственного, по его словам, во всей Восточной Африке человека, кто еще помнит секреты настоящих дверей, напомнил о том, что в Ламу сейчас работают два крупнейших знатока суахилийской истории — Джеймс Аллен и Нэвилл Читик. «Где первый — не знаю, а Нэвилла скорее всего найдете на Манда. Он ведет там какие-то раскопки», — напутствовал меня комиссар.

Я решил начать с дверей. Первая значившаяся в комиссарском списке красовалась у парадного входа в музей. Огромная, двустворчатая, из полированного эбена, с пятьюдесятью надраенными до ослепительного блеска медными шипами. Такие шипы, по мнению домовладельцев, должны были отпугивать злых духов и недоброжелателей. Чем больше блестящих шипов, тем безопаснее чувствовали себя обитатели дома.

Музейная дверь была чересчур парадной, ухоженной, поэтому даже не выглядела старой. Но другие двери — на невзрачных, покосившихся известняковых домиках внушали уважение. Кто знает, сколько провисели они на позеленевших бронзовых петлях: двести, триста или пятьсот лет? Дождь смыл с них краску и лак, ветер отполировал, солнце осветлило. И в результате еще лучше заиграло то, что обыгрывали, подчеркивали, старались выделить старые мастера, — текстура, игра света и теней. Затейливый орнамент вдруг обрывается, сохраняя природный рисунок древесины, или изгибается, делая своей частью сучок.

Орнамент и на раме и на створках — удивительно сложный. Как будто на дерево наклеили кружева. Рисунок никогда не повторяется. Мотивы его, как правило, еще доисламские. Они были полны значения для жителей Ламу. Вплетенные в орнамент изображения финиковой пальмы сулили изобилие, ветвистые стволы пальмы дум обеспечивали успех, листья лотоса уберегали женщин от бесплодия, извивающиеся цепи гарантировали безопасность.

В самом дальнем конце Ламу я набрел на очень старую, изъеденную червями, выбеленную морскими ветрами дверь с позеленевшими от времени редкими шипами. Главным элементом орнамента на ней были волнообразные линии, символизирующие океан, и рыбы — около шестидесяти различных изображений рыб, перевитых в сложный рисунок.

Кто-то придумал, что двери в «занзибарском» стиле — это копии южноаравийских дверей, только на том основании, что их можно видеть в городах юга Аравийского полуострова. Но можно ли допустить, чтобы на безлесной аравийской земле родился такой удивительный народный промысел, да еще в масштабах, когда чуть ли не каждый второй дом имеет оригинальную резную деревянную дверь? Достаточно в пору северо-восточных муссонов, когда в Ламу прибывают аравийские доу, встать пораньше и прийти в порт, чтобы увидеть: на дно парусников укладываются сотни дверей.

На протяжении веков суахилийские мастера украшают дома южноаравийских городов своими резными изделиями. Это изумительное искусство родилось на архипелаге Ламу, оно вспоено африканской традицией обработки дерева. Нетрудно представить себе, как те, кто резали ритуальные маски и фетиши, приняв ислам, решили попробовать выразить себя в этом новом жанре…

Казалось бы, что может передать орнамент — определенное, закономерное повторение рисунка? Как правило, ничего. Но здесь орнамент передает существо африканской натуры. Он, как и все африканское искусство, полон неожиданностей.

Вот, например, дверь в узкой улочке напротив школы-медресе. Мастер методично повторяет ритм ромбов и завитушек. Одна линия ромбов, две, три, четыре… Нет, в каком-то совершенно необъяснимом месте резец мастера восстает против однообразия и вместо завитушек вписывает в ромб занятного человечка. Африканский орнамент протестует против канонов.

Абдалла Шканда, довольный, рассмеялся, когда я сказал ему об этом своем открытии.

— Те, кто делали старые двери, были настоящими мастерами, — подняв палец, назидательно проговорил он. — А резец настоящего мастера не может не проявить себя, когда того хочет сердце.

В тесной мастерской Шканды, приютившейся в конце набережной, пахло свежей стружкой, дымом и какими-то ароматными маслами. А сам Шканда в этом дымном благовонии — худой благородный старик в серебристой кофии — почему-то напомнил мне средневекового алхимика. Он разогрел на спиртовке красноватую жидкость и начал втирать ее в дерево.

— Джековое дерево, — ответил он на мой вопрос. — Самый лучший материал для таких дверей. Морской воздух не дает здесь вещам жить подолгу. А джековые стоят сотни лет. Эту дверь, конечно, можно было бы сделать и из другого материала. Ее повесят не на улице, а внутри дома, во дворце какого-то богатея.

Пока Шканда возился с пропиткой, я обошел мастерскую. Кроме дверей здесь делали модели доу (их продают туристам в Момбасе) и ремонтировали огромные сундуки, обитые медными гвоздями и чеканным орнаментом. Они — современники древних дверей. Поговаривают, что и их тоже вскоре запретят вывозить из Кении.

Шканда застучал долотом. В руках старого мастера чувствовалась сила, каждый удар точно следовал линии рисунка. Очертив рамку, он принялся выбивать в ней вязь арабских букв. Композиционно слитая с орнаментом цитата из Корана — еще один обязательный атрибут оформления дверей. Входя в дом, каждый человек волей-неволей читал надпись, воздавая хвалу Аллаху.

— А что, над дверьми помещают лишь цитаты из Корана и обязательно по-арабски? — поинтересовался я.

— Нет, в давние времена их иногда заменяли самыми мудрыми изречениями популярных местных поэтов, — не прерывая работы, ответил Шканда.

Значит, и в этом местная культура не посчиталась с догмами ислама. Эти надписи над дверьми еще ждут своих исследователей. Быть может, они окажутся самыми древними из дошедших до нас письменных памятников на кисвахили…

Несколько лет назад на архипелаге побывал итальянский писатель Альберто Моравиа: дорогостоящие поездки «туда, где остановилось время», стали модными среди знаменитостей. «Предрассветное утро. Во тьме, ощупью, выходим из пансионата и по берегу добираемся до мола. Там ждет моторная лодка, которая доставит нас из Ламу в Пате… Нам пришлось встать затемно, потому что до Пате можно добраться в часы прилива. Сейчас как раз прилив, море затопило берег, и мы шлепаем прямо по воде. В темноте виден красный огонек фонаря — там мол…

Но вот наконец и лодка — уже наступил день. Лодка арабская, изящная, архаичная по очертаниям, с высокой круглой кормой и клювообразным носом. У нее есть мотор и мачта, на которой можно закрепить прямой парус. Но мне кажется — быть может, потому, что скамьи у бортов подвижные, — будто это рабовладельческая галера. Я живо представил себе, как усталые рабы тяжело гребут, а на шелковых подушках лениво расселись два-три рабовладельца…