— Человек в зеленом рассказал нам тогда, что его люди борются сейчас против таких же белых, которые давным-давно отобрали у нас лучшие земли и охотились на наших матерей с собаками, загоняя нас в пески, — сокрушенно качая головой, продолжал Цзинчхана. — Он привел с собой двух бушменов, которые тоже были в зеленом. Они говорили на нашем языке и рассказали, что люди в зеленом сражаются за то, чтобы всем в той стране, где идет война, было хорошо. И тогда мы, старейшины и вожди бушменов, решили запретить своим людям причинять зло людям в зеленом. Ведь хотя кожа у нас, оказывается, желтого цвета, мы всегда жили рядом с черными людьми. А в последнее время черные люди все чаще помогают нам…

— А что, Цзинчхана, лучше стало жить с тех пор, как кунг поселились у колодца? — спросил я.

— Ты бы посмотрел на двери вон той хижины, что напротив моей, а потом спрашивал, — улыбнувшись, ответил старик. — Видишь, у входа в нее копошится ребенок, который не прожил еще и двух сезонов «большой жары». А мать его уже кормит другого сына… Разве возможно было такое в ту пору, когда мы с тобой познакомились? Женщины у нас поили ребенка своим молоком два и еще два сезона «большой жары». Потому что без материнского молока ребенок умер бы от грубой пищи, голода и жажды. Если же в это время у женщины появлялся другой ребенок, его не оставляли в живых. На двоих бы молока не хватило. А теперь хватает…

В семь часов вечера, как и положено на экваторе, было уже совершенно темно. Мы пробирались на машине по заросшей папоротниками лесной дороге, все время опасаясь врезаться или в дерево, или в полусонных буйволов, которые почему-то предпочитают ночевать прямо у обочины. На ровных участках свет фар устремлялся далеко вперед, и тогда толстенные гладкие стволы, внизу совершенно лишенные листвы, казались гигантскими каменными колоннами, воздвигнутыми лесными циклопами. Мириады блестящих жуков вились перед нами, то и дело громко стукаясь о ветровое стекло.

— Скоро ли доберемся до деревни? — поинтересовался я у проводника Рубена Раундзаджара.

— Если на тропе, которая отходит от этой дороги к пигмейскому селению, нет завалов, то часа через два, — ответил он.

— По пути еще будут горные участки?

— Нет, тут все время только холмы. Будут болота, но они обычно сухие в это время года.

Мы ехали по предгорьям Вирунги, вулканической системы, расположенной на стыке границ Уганды и Руанды. В этом лесном сердце Африки я хотел поближе познакомиться с жизнью пигмеев и с их помощью добраться до мест, где обитают горные гориллы. Отправляться одному в такое путешествие и уповать на успех было слишком самонадеянно. Поэтому я обратился за помощью к Рубену — проводнику по горилльим местам Вирунги. Это он водил по лесистым склонам вулканов американца Д. Шаллера, автора широко известной книги «Год под знаком гориллы». Мне Рубен решил показать глухой уголок Руанды, зажатый между болотистым озером Мвулеру на востоке и вулканами Мухавура и Карисимби на западе. Где-то здесь находилась пигмейская деревня, с вождем которой Раундзаджара был в хороших отношениях. «Пигмеи знают этот огромный лес, как я — собственную хижину, и наверняка смогут провести вас к гориллам», — уверял он меня, когда мы обсуждали наш маршрут.

Километрах в десяти от того места, где должна была находиться деревня, Рубен попросил меня остановить машину, посоветовал оставаться на месте, а сам углубился в лес. Выключив фары и привыкнув к темноте, я заметил вдалеке, за толстенными стволами деревьев, пляшущую точку огня: очевидно, то был костер. Ждать пришлось довольно долго. Наконец минут через сорок я увидел возвращающегося Рубена и вместе с ним маленького коренастого человека с луком за плечом.

— Около того места, где горит костер, пигмеи недавно убили здоровенного буйвола, — рассказал Раундзаджара. — В такой поздний час даже пигмеи воздерживаются от прогулок по лесу, и поэтому охотники решили ночевать возле убитого животного. Но в деревне нет мяса, люди ложатся спать голодными. Для того чтобы расположить их к себе, было бы неплохо положить кусок туши и требуху в багажник, захватить с собой нескольких охотников и так прибыть в деревню.

Рубен был прав: привезти голодным пигмеям среди ночи мясо — значит сразу же доказать им свое дружелюбие, завоевать их доверие. Мы перетащили в машину большой кусок туши, пригласили с собой трех охотников и отправились дальше по едва заметной лесной тропе.

Пигмеи устроились на заднем сиденье. Они все время болтали, весело вскрикивая от удовольствия всякий раз, когда нас подбрасывало на ухабах.

Один из них, Аамили, немного говорил на суахили и, показывая мне дорогу, все время рассказывал разные истории, связанные с местами, где мы проезжали. В основном это были охотничьи происшествия.

Когда Аамили, перелезший поближе ко мне и Рубену на переднее сиденье, замолкал, сидевшие сзади моментально начинали петь. Это был своеобразный речитатив, быстрый, на высоких нотах. Пели они на непонятном мне языке, очевидно на уруньяруанда, но я без труда улавливал, что каждый из них тянул свою песню. Лишь время от времени, когда речитатив переходил не то во властный крик, не то в заклинание, слова певцов сливались воедино.

— О чем эта песня? — спросил я у Аамили.

— Это песня для леса. Вечерами мы всегда поем, чтобы лес не уснул и не забыл нас. Ведь он большой и добрый, но у него много дел, и иногда он может не позаботиться о нас, своих детях, и тогда случается несчастье. Посмотри, бвана, какой хороший лес кругом. Он высокий и стройный и прячет нас, своих детей, от всего плохого. Нам хорошо в лесу, потому что он любит нас. Но если бы мы не пели, лес потерял бы нас, и у нас случилось бы что-нибудь плохое. А когда мы поем, лес слышит нас и заботится о нас. Мы поем веселые песни, и вместе с нами весело и лесу.

Не знаю, была ли это импровизация, на которую Аамили воодушевила первая в его жизни поездка по ночному лесу на машине, или он просто пересказал ранее слышанное, но говорил он очень убежденно и поэтично.

«Дети леса» — так назвал свой народ Аамили. Когда обиженный малыш бежит к матери, чтобы прильнуть к ее добрым рукам, он зачастую не рассказывает ей о своих печалях, не жалуется и не просит наказать обидчика. Он просто обнимет ее, поплачет и успокоится, потому что с матерью ему хорошо, он знает, что с ней его не тронут. Для пигмеев такая добрая мать — лес. Они свято верят в его доброту. Для них лес не просто скопление деревьев. Лес — это их мир, нечто единое и понятное. И пигмей рассматривает себя как неотъемлемую часть этого доброго единого мира, дающего ему пищу и приют. Вера в лес — религия пигмеев.

— Но ведь бывают и охотничьи неудачи? — спросил я Аамили. — Ведь случается, что леопард утащит запутавшуюся в сетях хорошую добычу или полчища термитов нападут на деревню. Ведь не всегда же лес добр к вам?

Аамили хмыкнул и посмотрел на меня с недоумением:

— Лес всегда добр к своим детям. Если леопард съел добычу в наших сетях, значит, он был голоден и лес не мог ему дать другой пищи. Около деревни появились термиты? Так это мы, люди, не напомнили лесу о себе, не сказали ему, где мы живем. К нам лес всегда добрее, чем к другим.

Свою «оду лесу» Аамили оканчивал, когда мы уже въезжали в деревню. Из расположенных по кругу хижин выскочили мужчины, держа наготове луки. В тусклом свете тлевшего костра их крохотные обнаженные тела отливали бронзой.

Аамили бросил несколько фраз, и люди успокоились. Несколько мужчин стали выгружать из машины мясо, а Рубен подвел меня к испещренному морщинами пигмею-старейшине Мвиру. Я обратился к нему с приветствием и просьбой разрешить пожить несколько дней в деревне.