Еженедельно у Некрасова устраивались редакционные обеды, на которых собирались литераторы, сотрудничавшие в «Современнике». Чернышевский неохотно бывал на этих обедах: Некрасову почти всегда приходилось упрашивать его присутствовать, потому что никто, кроме Николая Гавриловича, не умел так искусно вести беседу с цензором их журнала. «Бедняжка цензор, – вспоминал Чернышевский, – конечно, играл тут, сам того не замечая, жалкую роль, и обыкновенно единственным усладителем его одиночества приятными разговорами являлся я; в исполнении этой роли и состоял для меня мотив бывать на этих обедах».

Однажды летним вечером на квартиру к Чернышевскому неожиданно явился застенчивый молодой человек, с неловкими манерами, в потертом костюме. В руках у него был клетчатый дорожный сак. Молодой человек оказался земляком Николая Гавриловича, с которым он изредка встречался прежде в Саратове. Это был тамошний помещик Павел Александрович Бахметев. Он рассказал Чернышевскому, что продал свое имение, все имущество и решил теперь навсегда покинуть Россию, хотя и горячо любит родину.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Бахметев пережил под влиянием социалистической литературы, в частности сочинений Герцена, сильный нравственный перелом и принял бесповоротное решение покончить с прежним образом жизни и отправиться на Маркизские острова с целью основать там земледельческую колонию типа коммуны, чтобы «жить с людьми по-братски» на «совершенно социальных основаниях». Он сказал Николаю Гавриловичу, что хочет заехать в Лондон к Герцену и передать ему значительную часть суммы, полученной от продажи своего имения, на дела русской пропаганды.

Прощаясь с Чернышевским, гость попросил проводить его, и они вышли вместе, продолжая разговор о планах Бахметева. Беседа их затянулась, и, сами того не замечая, они пробродили всю ночь, гуляя по набережной Фонтанки.

Бахметев хорошо запомнился Чернышевскому: некоторые черты биографии этого необычного человека послужили впоследствии Николаю Гавриловичу для создания образа Рахметова.

Много лет спустя, уже в Сибири, Чернышевский, рассказывая однажды товарищу по ссылке – Стахевичу – о своей встрече с Бахметевым, заметил:

– В своем романе я назвал особенного человека Рахметовым в честь именно вот этого Бахметева.

Лондонское свидание Бахметева с Герценом, передача им издателю «Колокола» 20 тысяч франков на дела пропаганды и отъезд Бахметева на Маркизские острова подробно описаны в «Былом и думах». Неизвестно, что сталось впоследствии с Бахметевым и удалось ли ему осуществить свой план основания коммуны.

С 1856–1857 годов начинается второй период журнально-публицистической деятельности Чернышевского. Если прежде подавляющее большинство его статей относилось к области литературы, то во втором периоде решительно преобладали политико-экономические, исторические, философские и публицистические темы.

Объяснение этой перемены «интересов» мы найдем в воспоминаниях самого Чернышевского, написанных через тридцать лет, уже незадолго до смерти. Воспоминания, вернее, заметки, которые мы имеем в виду, были вызваны прочтением вышедшего в свет издания сочинений Некрасова.

Чернышевскому, жившему в то время на положении поднадзорного ссыльного, было запрещено выступать в печати, и он не мог ни издать воспоминаний о своем друге и соратнике, ни выступить с развернутой критикой рассуждений о Некрасове буржуазно-либеральных редакторов посмертного издания его сочинений. Но он счел необходимым внести некоторые существенные поправки в эти рассуждения, как участник описываемых событий, как человек, близко стоявший к редактору «Современника». Поправки его предназначались для будущих биографов великого поэта.

Чернышевский указывает, что образ мыслей Некрасова не мог претерпеть каких-либо существенных изменений «под влиянием того сильного движения, какое началось в обществе» после Крымской кампании, ибо был еще ранее твердо установившимся. Он настойчиво подчеркивает, что «дело было не в расширении «умственного и нравственного горизонта поэта», а в том, что цензурные рамки несколько «раздвинулись» и поэт получил возможность писать кое о чем из того, о чем прежде нельзя было ему писать». «Причина невозможности всегда была цензурная», «…содержание его поэтических произведений сжималось или расширялось соответственно изменениям цензурных условий…»

Точно так же обстояло дело и с публицистическими произведениями самого Чернышевского.

Неудачная Крымская кампания, нараставшие внутри страны крестьянские волнения и ширившееся общественное движение в пользу отмены крепостного права заставили правительство царской России несколько ослабить цензурные строгости, и это дало возможность писателям революционно-демократического лагеря выступить более широко. Если бы возможность касаться вопросов, издавна составлявших «предмет их затаенных желаний», явилась раньше, то и в «Современнике» заговорили бы о них раньше.

Цензурный гнет ослабел только частично, но даже это частичное ослабление «раздвинуло внешние ограничения», стеснявшие прежде деятельность революционных демократов, и дало возможность Чернышевскому осветить в своих статьях наиболее важные и актуальные темы, среди которых самой острой и волнующей темой был давно назревший «крестьянский вопрос».

Явные признаки разложения феодально-крепостнического уклада самодержавной России стали сказываться еще задолго до Крымской войны, которая с неумолимой ясностью выявила, по словам Ленина, «гнилость и бессилие крепостной России» и создала к середине пятидесятых годов предпосылки революционной ситуации, совершенно четко обозначившейся в период 1859–1861 годов.

Медленно, но неуклонно – и чем дальше, тем быстрее – страна вступала на путь капиталистического развития. Главным препятствием, основной помехой на этом пути оставалась изжившая себя крепостническая система, тормозившая поступательное историческое движение, налагавшая тяжелые цепи на все отрасли народного хозяйства.

Неизбежный глубочайший кризис этой системы надвигался с нараставшей быстротой.

Еще в 1839 году шеф жандармов А.X. Бенкендорф в своем «всеподданнейшем» отчете Николаю I довольно откровенно обрисовал ему угрожающее положение в стране в связи с усиливавшимися крестьянскими волнениями. «Весь дух народа, – писал Бенкендорф, – направлен к одной цели – к освобождению, а между тем во всех концах России есть праздные люди, которые разжигают эту идею… Вообще крепостное состояние есть пороховой погреб под государством… Начать когда-нибудь и с чего-нибудь надобно, и лучше начать постепенно, осторожно, нежели дождаться, пока начнется снизу, от народа. Только тогда будет мера спасительна, когда будет предпринята самим правительством, тихо, без шума, без громких слов и будет соблюдена благоразумная постепенность. Но что это необходимо и что крестьянское сословие есть пороховая мина, – в этом все согласны…»

Но нужен был удар страшной силы, чтобы правящие верхи осознали неизбежность изменений в жизни страны и пошли на уступки в вопросе об освобождении крестьян. Нужно было пережить позор поражения в войне, чтобы царское правительство решилось, наконец, хотя бы на осторожную и постепенную подготовку к отмене крепостного права.

Узел противоречий, который стремилось распутать правительство Александра II, заключался в том, что, с одной стороны, оно хотело бы сохранить основы феодально-крепостнического уклада, а с другой стороны, для него уже стала очевидной невозможность удержать в неизменном виде формы господства правящих классов над трудящимися классами после того, как исход Крымской войны усилил угрозу повсеместного крестьянского восстания. «Это было время, – пишет товарищ Сталин, – когда правительство получало двойной удар: извне – поражение в Крыму, изнутри – крестьянское движение. Потому-то правительство, подхлёстываемое с двух сторон, вынуждено было уступить и заговорило об освобождении крестьян: «Мы должны сами освободить крестьян сверху, а то народ восстанет и собственными руками добьётся освобождения снизу». Мы знаем, что это было за «освобождение сверху»…»[32]