Но Гарри Фивершем явно не замечал этих недостатков. Ему они все как один внушали ужас. Он стоял, как преступник перед судьями, читая в их холодных неподвижных взглядах осуждение. Теперь лейтенант Сатч понял, почему пламя свечи мерцает. В холле не было сквозняка, просто у парнишки тряслись руки. И наконец, словно мальчик услышал немой приговор судей и признал его справедливость, он поклонился портретам. Подняв голову, он увидел в дверном проеме лейтенанта Сатча.

Он не произнес ни слова и не сдвинулся с места, просто посмотрел на Сатча. В отличие от мальчика, тот смутился.

— Гарри, — сказал он, несмотря на смущение, как можно тактичнее, обращаясь к нему не как к мальчику, а как к равному себе по возрасту, — сегодня мы встретились впервые. Но когда-то давно я знал вашу мать. Мне приятно думать, что я по праву мог называть ее другом. Вы хотите мне что-нибудь сказать?

— Нет, — ответил Гарри.

— Иногда достаточно просто выговориться, и станет легче.

— Вы очень любезны. Но всё в полном порядке.

Лейтенант Сатч слегка растерялся. Одиночество мальчика взывало к его вниманию. Ведь он не мог не быть одиноким, настолько он отличался и внешне, и по характеру от своего отца и предков. Но что тут поделаешь? Снова пришел на помощь такт. Лейтенант вытащил из кармана визитную карточку.

— Мой адрес на карточке. Возможно, однажды вы проведете несколько дней в моем обществе. Со своей стороны могу предложить пару дней на охоте.

На мгновение непроницаемое лицо мальчика исказилось гримасой боли, но он быстро овладел собой.

— Благодарю вас, сэр, — монотонно повторил Гарри, — вы очень добры.

— И если вы когда-нибудь захотите обсудить сложный вопрос с человеком старше вас, я к вашим услугам.

Он нарочно говорил официальным тоном, иначе чувствительный Гарри мог бы решить, что он насмехается. Гарри взял карточку и еще раз поблагодарил, а потом поднялся в спальню.

Лейтенант Сатч неловко топтался в холле, пока огонек свечи совсем не исчез. Он что-то упустил, в этом он был уверен. Ему следовало сказать мальчику какие-то слова, но он не знал, с какой стороны к этому подойти. Он вернулся в столовую и с чувством, что почти исправил свой недосмотр, наполнил бокал и призвал к тишине.

— Джентльмены, — сказал он, — сегодня пятнадцатое июня. — Гости захлопали и застучали по столу. — Годовщина штурма редана. А еще день рождения Гарри Фивершема. Мы сделали свое дело. Давайте же выпьем за молодых, которые придут нам на смену. Его ждет предназначение. Традиции семьи Фивершемов хорошо нам известны. Так пусть их продолжит Гарри Фивершем! Пусть добавит славы своей фамилии!

Все поднялись.

— За Гарри Фивершема!

Гости сердечно и от всей души повторили имя, зазвенели бокалы.

— За Гарри Фивершема! За Гарри Фивершема! — повторяли офицеры, а лицо старого генерала Фивершема пылало от гордости.

Минуту спустя мальчик услышал наверху, в своей спальне, приглушенный хор голосов:

Такой хороший парень,

Такой хороший парень,

Такой хороший парень,

И это знают все!

И он решил, что гости этой крымской ночью пьют за здоровье его отца. Он заворочался в постели и поежился. Ему пригрезился сломленный офицер, крадущийся в ночи по темным лондонским улицам. Он мысленно перенесся в палатку и склонился над мертвым телом, лежащим в луже крови и сжимающим в правой руке ланцет. Он заглянул обоим в лицо и увидел, что сломленный офицер и мертвый хирург — это один человек, и этот человек — Гарри Фивершем.

Тринадцать лет спустя, снова в июне, опять поднимали бокалы за здоровье Гарри Фивершема, но теперь в более спокойной обстановке и в более узком кругу. Компания собралась в высоком и бесформенном здании, хмуро громоздящемся, словно крепость, на холме за Вестминтером. Незнакомый с местностью человек, идущий по Сент-Джеймсскому парку на юг по подвесному мосту и случайно поднявший взгляд на рядок освещенных окон высоко над головой, остановился бы пораженно, увидев здесь, в центре Лондона, гору и копошащихся гномов.

На десятом этаже дома Гарри снимал квартиру на время своего годового отпуска из индийского полка, незатейливая церемония состоялась в столовой этой квартиры. Комната была обставлена темной и удобной мебелью, а по случаю холодов вопреки календарю разожгли камин. Из эркерного окна с поднятыми шторами открывался вид на Лондон.

За обеденным столом курили четверо мужчин. Гарри Фивершем почти не изменился, не считая светлых усов, контрастирующих с темными волосами — естественного следствия взросления. Он был среднего роста, со стройной фигурой атлета, но его черты не изменились с той ночи, когда его так тщательно изучал лейтенант Сатч. Двое присутствующих были его однополчанами, тоже в отпуске в Лондоне, днем они вместе уехали из клуба — капитан Тренч, низкого роста и начавший лысеть, с небольшим подвижным лицом и черными глазами, а также лейтенант Уиллоби, офицер совершенно другого замеса.

Выпуклый лоб, курносый нос и пустые глаза навыкате придавали ему на редкость глупый вид. Говорил он редко и никогда по делу, а чаще на какую-то давно забытую тему, которую он всё это время тщательно обдумывал. Он постоянно подкручивал усы, с идиотской удалью торчащие в сторону глаз. Короче говоря, подобного человека легко не принять в расчет с первого взгляда, но обратить внимание со второго. Потому что был он не только глуп, но и упрям, его глупость могла причинить много вреда, но из упрямства он не желал этого признавать. Его было сложно в чем-либо убедить, собственных идей у него оказалось мало, зато он всячески их пестовал. Спорить с ним было бессмысленно, ведь он не слушал аргументов, но за пустым взглядом скрывались ущербные мысли и удовлетворение от них.

Четвертым за столом сидел Дюрранс, лейтенант Восточно-Суррейского полка, друг Фивершема, вызванный телеграммой.

Стоял июнь 1882 года, в светском обществе с тревогой говорили о Египте, в среде же военных — с предвкушением. Ураби-паша, несмотря на угрозы, упорно укреплял Александрию, а далеко к югу нависла грозовым облаком новая опасность, куда большая. Прошел год с тех пор, как высокий, стройный и юный Мухаммед Ахмед из племени донголов прошел по деревням вдоль Белого Нила, пылко возвещая приход Пророка. Горячие головы, пострадавшие от турецких сборщиков налогов, охотно слушали, а потом это обещание снова и снова нашептывал им ветер в пожухлой траве, они находили надписи со священными именами даже на яйцах из курятника. В 1882 году Мухаммед объявил Пророком самого себя и победил турок в первом сражении.

— Грядет заварушка, — сказал Тренч — именно это обсуждали трое из четверых.

Через некоторое время, однако, Гарри Фивершем заговорил о другом.

— Я рад, что вы сегодня обедаете со мной. Я телеграфировал и Каслтону, это офицер из нашего полка, — объяснил он Дюррансу, — но он обедает с большой шишкой из Военного министерства, а потом отбывает в Шотландию, так что не смог прийти. У меня есть кое-какие новости.

Три его приятеля подались вперед, всё еще поглощенные главной темой. Но Гарри Фивершем собирался сообщить новости не о близящейся войне.

— Я приехал в Лондон только сегодня утром, — слегка смущенно сказал он. — Несколько недель я провел в Дублине.

Дюрранс оторвал взгляд от скатерти и спокойно посмотрел на друга.

— И?

— Я помолвлен.

Дюрранс поднес бокал к губам.

— Что ж, тогда удачи тебе, Гарри, — вот и всё, что он сказал.

Пожелание так кратко выраженное, но Гарри оно показалось вполне достаточным. В их дружбе не было места нежностям. Да в них и не было необходимости. Оба прекрасно это понимали и ценили настоящую и крепкую дружбу, которая никогда не оскудеет и всегда придет на помощь, до конца дней, хотя они никогда об этом и не говорили. Оба ценили эту дружбу как редкий и бесценный дар, но оба знали, что она накладывает серьезные обязательства. Но если понадобится чем-то пожертвовать, они готовы, не стоит даже об этом упоминать. Возможно, именно понимание силы их дружбы и вызывало сдержанность на слова.