Гарри Фивершем стоял под деревьями, его охраняли четыре солдата-ансара [9]. Одежду с него сорвали; на его теле был только дырявый и оборванный джиббе [10], а на голову намотан кусок хлопка, защищающий от солнца. Голые плечи и руки обгорели и покрылись волдырями. Лодыжки были закованы в кандалы, запястья связаны веревкой из пальмового волокна, вокруг шеи сомкнулся железный хомут, к которому прикреплялась цепь, и эту цепь держал один из солдат. Фивершем стоял и улыбался глумящейся над ним толпе и выглядел очень довольным, словно безумец.

Такую роль он себе придумал. Если он справится с ней, если озадачит своих похитителей и они растеряются, начнут сомневаться — то ли он чокнутый, то ли посредник, предлагающий помощь и оружие непокорным племенам Кордофана, тогда есть шанс, что они побоятся избавиться от него сами и отправят в Умдурман. Но придется сильно потрудиться. В доме эмир вместе с советниками обсуждали его судьбу; на берегу реки и в поле его зрения зловеще чернела на фоне желтого песка высокая виселица. Гарри Фивершем радовался цепи на шее и кандалам на ногах. Это помогало не выдать паники, убеждая в ее бесполезности.

Солнце поднималось все выше и выше, тянулись часы ожидания, а из ворот никто не выходил. Это было самое ужасное, что он пережил в своей жизни. Все две недели в Бербере его поддерживала надежда на спасение, и когда фонарь осветил его среди развалин, нужно было реагировать так быстро, что не осталось времени для страха и размышлений. Здесь же наоборот — времени было даже слишком много.

У него было время предвосхищать и предвидеть. Пока не потерял сознание, Фивершем чувствовал, как защемило сердце, как в те далекие дни, когда слышал поскуливание гончих в укрытии, а он сам в предвкушении дрожал на лошади. Он украдкой поглядел на виселицу и представил, будто стервятники сидят на его плечах, взмахивая крыльями возле глаз. Но он вырос за годы испытаний. Его главным образом беспокоил не страх перед физическими страданиями и даже не страх, что придётся подняться на высокую виселицу. Больше всего он боялся, что, если умрет сейчас, здесь, в Донголе, то Этни никогда не получит обратно четвертое перо, и его несокрушимая надежда на «потом» никогда не исполнится. Фивершем радовался кандалам на шее и ногах. Он собрался с духом и стаял в полном одиночестве, ему не с кем было разделить страдания. Он смеялся, терпел и морщился, глядя на своих мучителей.

Старая ведьма танцевала и жестикулировала перед ним, напевая монотонную песню. Языком жестов и мимики ему угрожали отвратительными увечьями; описывали на простом и неискушенном языке жестокие муки смерти и впоследствии вечную пытку в аду. Фивершем понял и внутренне содрогнулся, но он только передразнивал ее жесты, кивал и косился на нее, как будто она пела про рай. Другие поднесли горны к ушам пленника и дули изо всех сил.

— Ты слышишь, кафир? [11] — закричал ребенок, с наслаждением пританцовывая перед ним. — Ты слышишь омбеи? [12] Дуди громче! Дуди громче!

Но узник только захлопал в ладоши и закричал, что музыка хороша.

Наконец, к группе присоединился высокий воин с длинным, тяжелым копьем. Крик поднялся при его приближении, и пространство очистилось. Он стоял перед пленником и упражнялся с копьем, размахивая им взад-вперед, чтобы натренировать руку, прежде чем вонзить его, как игрок, подающий мяч в крикетном матче. Фивершем затравленно осматривался и, не видя другого выхода, внезапно подставил грудь под удар. Но копье до него не дотронулось. Когда воин делал выпад плечом, один из четырех стражников резко дергал цепь ошейника, и пленника со сдавленным горлом отбрасывало на спину. И так забава повторялась трижды, каждый раз под рев восхищения, а затем в дверях дома Неджуми появился солдат.

— Введите его! — прокричал он, и в сопровождении проклятий и угроз со стороны толпы пленника протащили под аркой через двор и втолкнули в тёмное помещение.

Некоторое время Фивершем ничего не видел. Затем его глаза начали привыкать к темноте, и он разглядел высокого бородатого мужчину, сидевшего на ангаребе, суданской лежанке, и двух других, сидевших на корточках рядом с ним. Человек на ангаребе был эмиром.

— Ты правительственный шпион из Вади-Хальфы, — сказал он.

— Нет, я музыкант, — ответил заключенный и радостно засмеялся, как будто пошутил.

Неджуми подал знак, и пленнику передали инструмент с несколькими порванными струнами. Фивершем уселся на землю и, медленно перебирая пальцами и тяжело дыша, склонился над цитрой и начал извлекать задумчивую мелодию. Эту мелодию Дюрранс слышал на улице Теуфикье накануне своего последнего путешествия в пустыню, а Этни Юстас играла её накануне вечером в тихой гостиной в Саутпуле. Это была единственная мелодия, которую знал Фивершем. Когда он закончил, Неджуми снова заладил:

— Ты шпион.

— Я сказал тебе правду, — упрямо ответил Фивершем, и Неджуми взял другой тон.

Он пригласил к трапезе, и Фивершему подали сырую печень верблюда, поспыанную солью и красным перцем. Редко у кого появлялся аппетит при виде такого непривлекательного блюда, но тем не менее, Фивершем стал есть, зная, что отказ будет истолкован как страх, а признаки страха могут обречь его на смерть. И во время еды Неджуми расспрашивал его самым вкрадчивым голосом об укреплениях Каира и силе гарнизона в Ассуане, про слухи о разногласиях между Хедивом и Сирдаром.

Но на все вопросы Фивершем отвечал:

— Откуда об этом знать греку?

Неджуми поднялся с ангареба и грубо отдал приказ. Солдаты схватили Фивершема и снова вытащили на солнце. Они вылили воду на веревку, связывавшую его запястья, чтобы пальмовые волокна набухли и впились в кожу.

— Говори, кафир. У тебя донесения Кордофану.

Фивершем молчал. Он упорно цеплялся за план, который так долго и тщательно обдумывал. Он знал наверняка, что нельзя ничего менять из-за страха, когда не можешь мыслить ясно. На его шею набросили веревку и подтолкнули прямо под виселицу.

— Говори, кафир, — сказал Неджуми, — так ты избежишь смерти.

Фивершем поморщившись улыбнулся и слабо покачал головой. Он удивился, что поступил так, а не упал на колени и не стал просить пощады. Еще удивительнее было то, что он не испытывал ни малейшего желания унижаться. Он задавался вопросом, правду ли рассказывают, что преступники в английских тюрьмах тихо и с достоинством идут на эшафот, потому что находятся под действием лекарств. Без лекарств он, похоже, вел себя не менее достойно. Его сердце бешено колотилось, но скорее от волнения. В этот момент он совершенно не думал об Этни, и, конечно же, страх, что его надеждам не суждено сбыться, вовсе его не беспокоил его. Ему была отведена роль, и он просто исполнял ее, вот и все.

Неджуми на мгновение посмотрел на него. Потом повернулся к мужчинам, готовым выдернуть из-под Фивершема ангареб, на котором его разместили:

— Завтра, — сказал он, — кафир отправится в Умдурман.

И только тогда Фивершем почувствовал, как веревка из пальмового волокна терзает его запястья.

Миссис Адер с некоторым беспокойством размышляла о последствиях своих разоблачений. Она не знала, какой курс изберет Дюрранс. Вполне вероятно, что он может прямо сказать Этни о своей ошибке и признать, что убедился в притворности ее привязанности к нему и реальности ее любви к Фивершему. И тогда, как бы тщательно ни скрывал он ее участие в этом открытии, вряд ли ему это удастся. Ей придется предстать перед Этни, и она страшилась момента, когда ясные глаза подруги спокойно встретят ее взгляд, а губы потребуют объяснения. И потому ее поначалу очень обрадовало, что в отношениях Этни и Дюрранса внешне не произошло никаких изменений.