— Нет, одна из причин, по которым я ничего не говорил вам в тот вечер о своих намерениях, это потому что не хотел, чтобы вы ждали или подозревали, что я собираюсь предпринять. — А затем попытка разубедить прекратилась, и он начал говорить заинтересованным тоном. — Знаете ли, это пришло мне в голову только в Судан, но думаю, Дюррансу это небезразлично.

Произнесенное имя стало потрясением для Тренча. Этот человек знал Дюрранса! Он был не просто незнакомым земляком Тренча, а он знал Дюрранса, как Тренч знал его. Между ними есть связь, у них есть общий друг. Он знал Дюрранса, сражался на одном поле с ним, может быть, в Токаре, Тамаи или Тамание, как и Тренч! И поэтому любопытство Тренча, касаемо истории жизни, в свою очередь, уступило любопытству относительно личности этого человека. Он попытался разглядеть лицо, зная, что в этой мрачной и шумной лачуге это невозможно. Однако он услышал достаточно, чтобы быть уверенным. Если незнакомец знает Дюрранса, возможно, он знает и Тренча. Тренч прислушался, но высокий и бессвязный голос ни о чем не говорил. Он ждал слов и услышал их.

— Дюрранс стоял у окна, после того как я рассказал им о вас, Этни.

Тренч мысленно повторил это имя. Речь идет о женщине, значит, его новоприобретенный соотечественник, друг Дюрранса, в бреду представлял себе, что говорит c женщиной по имени Этни. Тренч не помнил такого имени, а голос в темноте продолжил:

— Все время, пока я собирался отправить свое письмо, после того как пришла телеграмма, он стоял у окна моей комнаты спиной ко мне и смотрел на парк. Мне показалось, что он меня винит. Но теперь мне кажется, он пытался смириться с тем, что потерял вас... не знаю.

Тренч так испуганно вскрикнул, что Ибрагим обернулся.

— Он умер?

— Нет, он жив, он жив.

Невозможно, сказал себе Тренч. Он отчетливо вспомнил Дюрранса, стоявшего у окна спиной ко всем. Он вспомнил телеграмму, которую Так долго читал получатель, что смутило всех, кроме Дюрранса. Он вспомнил и человека, объявившего о помолвке и об отставке. Но, конечно, это не может быть он. Звали ли девушку Этни? Она была из Донегола, это точно, и этот человек говорил об отплытии из Дублинского залива — и о пере.

— Боже правый! — прошептал Тренч. — Ее звали Этни? Да?

Но пока он не получил ответа. Он слышал только рассказ о глинобитном городке и невыносимом солнце, палящем над огромной пустыней, о человеке, который весь день лежал с замотанной льняной тряпкой головой и медленно добирался к нему через три тысячи миль, пока на закате не оказался рядом и, набравшись мужества, вошел через ворота. И после этого три слова пронзили Тренча как кинжал.

«Три белых пера». Тренч прислонился к стене. Именно он доставил то послание. «Три белых пера, — повторил голос. — Сегодня днем ​​мы гуляли под вязами у реки Леннон — ты помнишь, Гарри? — только ты и я. А потом прислали три белых пера, и мир рухнул».

У Тренча больше не было никаких сомнений. Мужчина цитировал слова, которые, без сомнения, говорила эта девушка Этни, когда пришли три пера. «Гарри, — сказала она. — Ты помнишь, Гарри?». Тренч был уверен.

— Фивершем! — закричал он. — Фивершем! — он встряхнул лежащего в его руках человека и снова окликнул.

— Под вязами у реки Леннон...

Образ тронутой золотом зеленой тени, пронизывающего листву солнечного света захватили Тренча, как мираж в пустыне, о котором говорил Фивершем. Фивершем был под вязами у реки в тот день, когда прислали перья, а теперь он в «Доме камня» в Умдурмане. Но как, почему? Тренч задал себе вопрос и тут же получил ответ.

— Уиллоби забрал свое перо... — и на этом Фивершем оборвал фразу. Он бредил. Казалось, он куда-то бежал среди песчаных дюн, которые постоянно смещались и танцевали вокруг него во время бега, так что он не мог сказать, куда он бежал. Он устал до предела, и его голос в бреду стал жалобным и слабым. — Абу Фатма! — крикнул он, и это был крик человека, у которого пересохло горло и ноги подгибаются от усталости. — Абу Фатма! Абу Фатма! — Он спотыкался и падал, поднимался, бежал и снова спотыкался. И вокруг него глубокий песок громоздился пирамидами, образовывал длинные скаты и хребты и ​​выравнивался с огромной скоростью. — Абу Фатма! — кричал Фивершем, и он начал спорить слабым, но настойчивым голосом: — Я знаю, колодцы здесь, близко, в пределах полумили. Я знаю, они здесь... здесь.

Тренч ничего не понял из этой речи. Он ничего не знал о приключениях Фивершема в Бербере; он не мог знать, что речь о колодцах Обака или что Февершем устал от спешного путешествия и после долгого дневного похода без воды сбился с пути среди перемещающихся песчаных дюн. Но он понял, что Уиллоби забрал свое перо, и догадался о мотиве, который привел Фивершема в «Дом камня». Но даже ели бы у него остались сомнения, вскоре услышал из уст Фивершема свое имя.

Полковника Тренча охватило раскаяние. Послать перья было его идеей и только его. Он не мог возложить ответственность за свою идею ни на Уиллоби, ни на Каслтона; это его поступок. Тогда он считал это скорее проницательным и умным ходом — возмездием в высшей степени справедливым. В высшей степени справедливо, без сомнения, но он не подумал о женщине. Он не предполагал, что она может присутствовать, когда пришлют перья. Он действительно почти забыл об этом эпизоде и никогда не думал о последствиях, а теперь они неожиданно обрушились на него.

И его раскаяние росло. Ведь ночь была долгой. Все мрачные, томительные часы он поддерживал Фивершема и слушал его историю. Теперь Фивершем скрывался на базаре в Суакине и во время осады.

«Во время осады, — подумал Тренч. — Пока мы были там, он подружился с погонщиками верблюдов на базаре и изучал их языки, выжидая удобный случай. Три года!»

А еще Фивершем пробрался по Нилу в Вади-Хальфу с цитрой, в компании нескольких странствующих музыкантов, скрываясь от всех, кто мог бы его помнить и опознать. Тренч слышал о человеке, ускользнувшем из Вади-Хальфы, сплавившемся по Нилу и идущем на юг, притворяясь сумасшедшим, он страдал от голода и жажды, пока однажды его не схватил караван махдистов и не притащил в Донгол как шпиона. И в Донголе произошло такое, что при простом упоминании об этом Тренча бросало в дрожь. Он слышал о кожаных шнурах, которыми стягивают запястья заключенного, поливая их водой до тех пор, пока шнуры не раздуваются, а запястья не лопалиются, но это было еще меньшей из жестокостей. Тренч ждал утра, слушая и задаваясь вопросом, действительно ли утро когда-нибудь наступит.

Он услышал наконец, как отодвигают засов, дверь открылась, и хлынул дневной свет. Он встал и с помощью Ибрагима оберегал нового товарища, пока не ослаб стремительный натиск. Затем, поддерживая, отвел его в заребу. Измученный, с исхудавшим лицом и телом, с грубой, растрепанной бородой и с ввалившимися, но очень яркими глазами, это по-прежнему был Гарри Фивершем. Тренч уложил его в уголке у заребы, где будет тень, а через несколько часов тень понадобится. Затем с остальными он поспешил к Нилу и принес воды. Когда он налил воды в горло Фивершема, тот как будто на мгновение узнал его. Но только на мгновение, и снова продолжилась бессвязная история о его приключениях. Так через пять лет и впервые после того, как Тренч в гостях у Фивершема обедал в комнатах с видом на Сент-Джеймсский парк, они встретились в «Доме камня».

Три дня Фивершем бессвязно бормотал и бредил, и три дня Тренч приносил ему воду из Нила, делил с ним еду и всячески помогал; три ночи он стоял вместе с Ибрагимом и никого не подпускал к Фивершему в «Доме камня». Но на четвертое утро Фивершем пришел в себя и, подняв взгляд, увидел лицо склонившегося над ним Тренча.

Сначала лицо казалось частью его бреда. Это было одно из тех кошмарных лиц, которые раздувались и нависали над ним темными ночами в детстве, когда он лежал в постели. Он протянул слабую руку и оттолкнул его. Но лицо уставилось на него. Фивершем лежал в тени от тюремного здания, и тяжелое голубое небо над ним, бурая и голая истоптанная земля, пленники, волочившие цепи или лежащие на земле в крайней немочи, постепенно донесли до него смысл увиденного. Он повернулся к Тренчу, уставился на него, как будто боялся, что в следующее мгновение потеряет его из виду, а потом улыбнулся.