– Интересно, – спросил я как бы между прочим, – а герр Винкельцуг обладает достаточными связями, чтобы найти нужные вам гравюры? Вы живете в Нюрнберге?

– Господи, нет, конечно. Я здесь проездом. Это одна из последних остановок на моем nobilis et erudita peregrinatio.

– Ага, понятно, – солгал я, ничтоже сумняшеся. У меня щипало кожу на голове, и глоток хлебной водки пришелся весьма кстати. – А тот господин, встречи с которым вы благодаря моему посильному вмешательству избежали сегодня, это…

– Граф Винкельбах. Мой попечитель. Ему совершенно не обязательно соваться в мои дела. Но с другой стороны, он всего лишь выполняет приказ герцога, моего отца.

– Вы сказали – «герцога»?

– При общении с продавцами предметов искусства я пытаюсь сохранять анонимность, синьор Грилли. Позвольте представиться. Альбрехт, наследник герцогства Фельсенгрюнде.

В качестве ответной любезности у меня просто отвисла челюсть.

– Большая честь для меня, ваша светлость.

Это была игра в прятки, согласно герцогским пожеланиям (со стороны графа Винкельбаха) и герцогским ожиданиям (со стороны Альбрехта), с одним неизменным условием: после того, как участники вернутся к своему действительному положению в обществе, ни один из них не должен упоминать о самом факте имевшей место погони. Таким образом, обеспечивалась защита статуса обоих игроков: верного слуги и наследника герцогского титула соответственно.

– Как я понимаю, цель игры – свободное взаимодействие с простыми людьми. Ты слышал про «Страшный Суд» Микеланджело, гравированный Джулио Бонафиде? Я очень хотел бы вернуться на родину с этой гравюрой. В Фельсенгрюнде, за исключением одной засаленной фальшивки, нет ни намека на художественную жизнь.

– Но зачем эти гонки с Винкельбахом, ваша светлость?

– О, мой скучный отец очень близок со своим драгоценным графом. Деньги, которые я, как считается, должен тратить на важных сановников, я предпочитаю расходовать на вещи, которые интересуют меня. Фельсенгрюнде – настоящая пустыня изобразительного искусства. У нас даже нет никаких самородков, то есть абсолютно. Красоту здесь никто не ценит. И даже в замке я на голодном пайке. – Лицо Альбрехта погрустнело. – Но я собираюсь это исправить. Конечно, Винкельбах пытается ограничить мои расходы. Предполагается, что я посещаю университет. Даже к этому герцог испытывает глубочайшее отвращение. Он – дремучий деревенский житель, синьор Грилли. Ему неинтересен предмет, если у того нет оленьих рогов.

– Университет, говорите?

– Я хотел в Виттенберг, но отец запретил. Фельдкирх (это наше родовое имя), посещающий это еретическое болото, – как можно?! Поэтому, когда кончится лето, я поеду в Ингольштадт – с этим он еще как-то согласен мириться.

Когда я спросил Альбрехта, чего он хочет достичь учебой, молодой человек пожал плечами и что-то пробулькал в стакан. Я уже понял, что в нем сочетались две противоречивые черты – лень и амбиции, – каковые в конечном итоге (и не важно, какая из них возьмет верх) могли привести либо к бездействию, либо к провалу. Тут была Власть без Воли; и Воля без Власти – в лице вашего рассказчика – стала бы ее естественным дополнением. Посему я уверил маркиза – раз уж на Хауптмаркт он, потасканный Протей, скрывал свое истинное лицо под линялой бородой, – что смогу послужить его интересам лучше, намного лучше, чем посредники вроде Вин-кельцуга. У меня были такие знакомства, как Георг Шпенглер, Майринк и Шпрангер.

– Я могу помочь в расширении вашей коллекции, – сказал я, – и облагородить ваш интерес к европейским живописцам. – Упомянув о своих (в спешке придуманных) посреднических комиссионных, я пообещал ему трофеи, которые поразят его подданных по возвращении домой. Но непостоянство маркиза можно было уподобить погоде в горах: только что сияло солнце, а тут, глядишь, – скучная морось. Вместо того чтобы с радостью принять мое предложение, он замкнулся и впал в меланхолию, роняя свои сомнения в фальшивую бороду. Судя по его неохотным ответам, я начал подозревать – и был прав, как выяснилось впоследствии, – что Альбрехт Фельсенгрюнд-ский пока не сумел добыть ни единой гравюры. Пиком его достижений на данный момент были конспиративные встречи с пьяными торгашами. Я же считал своим долгом превратить эти ребяческие акты неповиновения в реальное дело. Подобная благородная цель поддержит огонь моего энтузиазма. Чтобы провести предстоящую зиму в довольствии, я должен был сделаться незаменимым для маркиза Фельсенгрюндского.

Сперва я использовал их для собственного удовольствия: стройную темноволосую Анну и пухленькую щербатую Гретель, мою любезную блондинку. Мне стоило некоторых усилий (по-детски завитые волосы, строгое платье) расположить их к себе и преодолеть их первоначальное отвращение. Я обхаживал их – изображал не по годам развитого ребенка, этакое экзотическое страшилище, и уснащал свой немецкий итальянскими завитушками – до тех пор, пока мои денежки не перекочевали, схваченные ловкими пальцами, в глубины их корсетов. С этими двумя шлюхами можно было познать совершенно противоположные плотские удовольствия. Анна была гибкая и мускулистая, стремительная, как солнечный зайчик, и поразительно цепкая. Ее напарница Гретель была похожа на гору; барахтаясь между ее трепещущими бедрами, я был не столько участником, сколько наблюдателем интимного наслаждения.

– Откуда у тебя деньги? – полюбопытствовала Анна в момент блаженного ублаготворения после нашей второй встречи. – Ты кто, придворный шут?

– Вроде как.

– Фокусник?

– В каком-то смысле.

– Ну кто? Чародей?

– Художник.

Это заявление вызвало откровенное недоверие. В доказательство своих слов я вынул из мешка перо и чернила. Анна, явно побаиваясь «этого таинственного карлика», позвала Гретель; та подошла, даже не потрудившись отцепиться от остолбеневшего клиента.

– Что прикажете нарисовать?

Анна, лежавшая на кровати, пожала плечами.

– Да что угодно.

Я осторожно макнул перо в чернильницу и начал, с дозволения Анны, рисовать у нее на животе. Гретель засмеялась.

– Что он делает?

Мое тщеславие могло оказаться большой ошибкой. Я слегка оттенил контур ее лона – как много лет назад делал Арчимбольдо, подражая, в свою очередь, Леонардо. Мой холст вздымался и опадал, подрагивая от прикосновений пера. Анна хихикала (это было как откровение для моих ушей – такое девчачье веселье!), пока я творил серьезную склоненную голову, мягкий изгиб спины, сжатые кулачки и подобранные колени. Прежде чем я успел нанести тени, Анна вздохнула и села, чтобы посмотреть, что у меня вышло. Зародыш вздрогнул и съежился; тонкие струйки чернил затекли в морщинки у нее на животе.

– Это?… – охнула она, уставившись на перевернутое изображение. – Что?…

Меня охватили сомнения. Может быть, я нанес ей ужасное оскорбление? Лицо Анны вытянулось и побледнело. Она погладила голову ребенка.

– Какой он красивый, – прошептала она.

С этого дня я стал любимым клиентом Анны и Гретель.

– Это наше маленькое чудище, – пищала Гретель, в притворном ужасе прижимая кулаки к груди, когда я стучал в дверь их лачуги. – Давай напугай нас, Томас. – Потом из соседней комнаты появлялась Анна, застегивая на ходу юбку.

– Наш зверек, – говорила она. – Если синьор Дитё будет плохо себя вести, нам придется его отшлепать.

– Не шлепай его, Анна. Это наша конфетка.

– Да, так и съела бы.

Я не возражал против подобных ребяческих игр: они привязывали их ко мне. Я стал игрушкой для этих женщин, прятался под их юбками, щекотал их языком или скреб ляжки ногтями, пока они не падали в приступах хохота. Через какое-то время мне разрешили встречать утро в их благословенной постели за меньшую плату. Я лежал, зажатый между двумя храпящими и чешущимися прелестницами; иногда, к моей вящей радости, Анна клала руку мне на грудь. Осторожно, чтобы не разбудить ее, я касался ее руки, ощущая косточки под кожей. Или Гретель накрывала мой пах своим объемистым коленом и сонно дышала мне в волосы. Солнце било в закрытые ставни, а я лежал без сна, представляя, что рядом со мной – мои жены, или, скорее, что Анна – моя жена, а Гретель – наложница, или Гретель – жена, а Анна – наложница, или нет, они обе – мои наложницы, а жены, все девять, страдают от ревности в другой комнате. К обеду, чтобы порадовать своих шлюх, я доставал из мешка акварельные рисунки.