Портрет Гонсальвусов был окончен в феврале. Я придумал задник для картины: разверстая пасть пещеры, которая понравилась бы диким медведям. Это должно было служить контрастом к их одежде и манерам – показать, как изысканны и утонченны мои модели по сравнению со зверьми.

Мы собрались в столовой на торжественный показ. Раздался гром аплодисментов. Катерина прижала руки к губам при виде своего двойника; Карло рассматривал картину словно свое отражение в зеркале.

Когда Бартоломеус Шпрангер ненадолго присоединился к нам, только учтивость помешала мне наброситься на него с вопросами. Он проглотил два стакана глинтвейна, как если бы это была вода, приказал своим подмастерьям собрать кисти и краски и извинился за свой скорый уход.

– Император прочел письмо Арчимбольдо, – сказал он, надевая пальто. – Сказал, что вспоминает миланского графа с большим теплом и любовью. И его до сих пор поражают… гм… его остроумные портреты.

– Так я смогу встретиться с императором? Это возможно? Бартоломеус Шпрангер неопределенно пошевелил пальцами.

– Терпение, мой юный друг. Не ты один добиваешься расположения императора.

– Но в письме говорится…

– Он хочет увидеть побольше твоих работ. – В прихожей вокруг нас собралась небольшая толпа. Карло и Катерина при помощи тихих щипков отвоевали себе место у родительских ног. Шпрангер, наверное, почувствовал мое разочарование и смягчился. – Это оправданно, особенно ввиду твоих, как это говорят, приспособлений?

– Способностей, – сказал Гонсальвус.

– Ja, да-да. Так что… э… сосредоточься на естествознании. Улитки, мошки и все такое.

На следующий день, чтобы придать мне мужества, Петрус Гонсальвус показал мне свое сокровище: альбом зарисовок Корнелиуса Стампера – шестнадцать гравюр в светлой акварели, бражники и рябчики, стрекозы с кружевными крыльями, бронзовки в цветочной пене, распростертый на столе дятел с мертвым глазом, блестящим, как капелька масла. Соответственно, у меня появился образец, на который можно было равняться. Я как клещ прицепился к своему голландскому предшественнику. Окружающий мир внезапно взорвался весной. Я вместе с детьми бродил по полям, собирая улиток, жуков и измельченное содержимое совьих катышков, а потом зарисовывал свою добычу одолженной акварелью в невозможных сочетаниях, пользуясь методами Стампера. Моей целью было изобилие форм. Среди завитков жимолости и желтого баранца я спрятал перо сойки, спиральные раковины улиток, двух мух на подгнившем помидоре, толстого и милосердно умерщвленного майского жука и почти идеальную сферу темного совиного яйца. Нуждаясь в комичном богомоле, я посадил кузнечика в стеклянную банку. Когда попозже я приколол его к колоде карт, Катерина нахмурилась и назвала меня убийцей.

Сейчас, когда я пишу эти строки – дряхлый старик, не способный держать кисть, – я хотел бы сказать, что эта работа доставляла мне истинное удовольствие. Увы, я устроил из нее безрадостную рутину, механическое следование ожиданиям. Я не решился выползти из безопасных пещер подражания. Единственным моим талантом стало смешивание заимствованных идей для сокрытия собственной воровской натуры.

В мае, закончив этюды, я вернулся в пражский замок. Мочевой пузырь распирало от воображаемого давления; спина утопала в поту. Я вручил пакет часовому у ворот и с пустыми руками ушел ждать вызова.

Он пришел на следующий день – безо всяких церемоний его принес ливрейный лакей. Фрау Гонсальвус и шумные дети наблюдали, как я ломаю императорскую печать. Мне надлежало явиться в Королевские Сады Его Величества по случаю его воскресного моциона.

Свита, в страусовых плюмажах и кружевных платках, толпилась вокруг императора, как рыба у мыса. Рудольф возвращался во дворец, ощущая, возможно, что его, как самку паука, пожирают алчные иждивенцы. Мы стояли в оседающей пыли у Львиного дома, наблюдая за тающей толпой. Какие-то крестьяне принялись перебрасывать через стены свежее сено. Петрус Гонсальвус искал слова утешения.

– Хочешь увидеть Оранжевого человека? Обезьяну? Помнишь, ты видел ее из окна замка? – Мое молчание было для него как ползущая вошь: он продолжал говорить, стараясь отвлечь меня от мрачных мыслей. – Иди сюда, Томмазо. Мне говорили, что где-то тут в стене есть дыра. Вот она. Он просто великолепен. Это надо видеть…

Даже встав на цыпочки, я не мог и надеяться достать до отверстия.

– Как я понял, его привезли из Индий. Голландские купцы. И дронты пришли тем же рейсом. Он какой-то скукоженный, выглядит очень жалко. Самец, наверно? Точно, смотри.

Погруженный в черные клубы гнева, я заявил сквозь зубы, что не могу посмотреть, но если и мог бы, то не стал бы. Единственным моим желанием было покинуть это ненавистное место. После почти целого года надежд и ожиданий император даже и не взглянул в мою сторону.

– Знаешь, он симпатичный, – сказал Гонсальвус, пытаясь как-то компенсировать мою слепоту. – Он чешет подбородок, как настоящий философ. А руки какие… Господи, кажется, он меня видит! Вот теперь он пытается подняться. Ты знаешь, если бы это не было богохульством, я бы сказал, что он выглядит, как говорится, по-человечески.

В эту секунду произошло сразу два события, равно привлекших мое внимание.

Справа от меня по двору проскакал, придерживая ермолку, Бартоломеус Шпрангер, за ним по пятам несся Ярослав Майринк, размахивая каким-то листом бумаги, а надо мною и чуть левее математик Петрус Гонсальвус упал на землю, сбитый с ног метко запущенным зарядом дерьма.

Больше ничто не держало меня в Старом городе. Шпрангер зачитал вслух условия моего трудоустройства, и, не смотря на упрашивания Карло и Катерины, несмотря на красноречивое молчание их матери, я решил попытать счастья. Сказать по правде, ничего особенного не произошло. Император Рудольф отмахнулся от бумаги, которую Шпрангер представил пред его слезящиеся очи. Вместо него визу – малиновую завитушку на шершавом пергаменте – поставил младший чиновник богемской канцелярии. Мне предлагалось умеренное содержание в обмен на «Документальные иллюстрации естественнонаучной коллекции Его Цесарейшего Величества».

Фрау Гонсальвус положила руку на плечо мужа – этот жест навечно остался на портрете работы Йориса Хёфнагеля.

– Где Томмазо будет жить? – спросила она.

– С нами! С нами! – запели дети.

Однако я твердо решил сбежать. Шпрангер привел меня в королевский дворец, чтобы помочь устроиться, и я с удовольствием принял предложение разместиться в Градчанах: районе, прилегающем к замку.

Старый писарь был лыс, как кролик, освежеванный для варки. Он придирчиво разглядывал свои испачканные в чернилах пальцы.

– Вы же понимаете, герр Грилли, что мы не можем селить тут у нас всех новобранцев… – он покачал головой, подыскивая нужное слово, -…множащихся рядов придворных художников. Богемия не обладает средствами, чтобы окружить всех вас блеском и роскошью.

– Он хочет сказать, что… – начал Шпрангер. Я поблагодарил своего друга: я достаточно хорошо знал немецкий, чтобы понять все самостоятельно.

– Поэтому, – продолжал писарь, – вы будете жить в «Золотом баране» на Ной-Вельт. Всего одна комната. Ценные работники временно размещаются там, пока мы тут выбиваемся из сил, чтобы подобрать им жилье в замке.

– А стоит ли – можно ли – рассчитывать, что в один прекрасный день меня переведут в замок?

Клерк на миг оторвался от своих бумаг.

– Запаситесь терпением, – сказал он.

Бартоломеус Шпрангер с улыбкой взял предложенный ключ, и мы вышли из канцелярии под скрип гусиных перьев. Меня провели через замок, мимо двух стражников, которые год назад наподдали мне по заднице, но сейчас, кажется, не узнали меня.

– Не советую, – ухмыльнулся Шпрангер, заметив мой угрожающий замах. Нищие на Замковой площади проклинали свою судьбу, кто-то потрясал культями, кто-то бил лицом в грязь. Мы шли на восток вдоль старых городских стен. Ной-Вельт оказалась маленькой тихой улочкой из скромных домишек, населенных служащими замка. Некоторые из этих покосившихся строений носили блестящие имена. Там была «Золотая груша», «Золотая нога» и мой новый дом, «Золотой баран», который мне предстояло разделить с художником Фучиком (единственным признаком существования которого служили его шумные совокупления) и часовщиком Франтишеком Швайгером.