Согнувшись в шутовском поклоне, ваятель по плоти удалился. Я проводил его до двери и еще долго стоял, слушая удаляющиеся шаги. Я не боялся, что в темноте по моим жилам полоснет острый нож. Даже если бы Якобу Шнойберу захотелось добавить меня в свою коллекцию засоленных уродцев, убивать меня было бы излишней тратой времени.

Я и так сделался чучелом. Набитым чучелом.

Все началось с прибытия всадника. Томмазо Грилли, впавший в немилость куратор библиотеки искусств, спал, уткнувшись лицом в подушку, когда во двор с цокотом влетела весть. На стене замка запел рожок, и невидимые трубачи подхватили сигнал на востоке, севере и юге. Я проснулся под затихающее эхо.

По грохоту пульса в висках и ноющей боли в плечах я понял, что спал слишком долго и, что называется, «переспал». В последнее время это случалось все чаще и чаще. Сон стал мне убежищем, как вино – для других, и так же, как горькие пьяницы, перебрав лишку, я ощущал беспокойную слабость. Где тот поэт, что воспоет телесные мучения, найдет слова, чтобы описать страдания плененного духа? Сколько всего было сказано или написано, сотню раз на сотне языков, про бабочку-однодневку Любовь! Но если бурление крови есть достойная тема поэзии, то почему в этом отказано мутной хандре? Последнее знакомо всему человечеству; первое многих из нас об ходит стороной.

Сидя на подушках и шипя, словно кружка стоялого пива, я слышал, как по замку бегают люди. В их голосах сквозила тревога и удивление. Я зевнул аки лев, дав глазам увлажниться слезами и раскрыв челюсти так, что за ушами явственно хрустнуло. Я потерял интерес к внешнему миру. Конные гонцы были обычным явлением в замке, и в Фельсенгрюнде было полно людей, которым платили за то, чтобы они носились туда-сюда. Когда все бессмысленно, нужно поддерживать иллюзию смысла.

Свято блюдя этот принцип и в отношении себя – потому что я не мог позволить себе предаваться отчаянию, – я разогнал зеленый налет с поверхности умывальника и смочил свое опухшее лицо. Одеваясь, я нечаянно смахнул со стола стопку бумаг. Пухлая папка извергла наброски дронтовых когтей и попугаев со свернутыми шеями. Я поцарапал палец об угол поддельного Дюрера и, отдернув руку, врезал локтем по бронзовому гладиатору.

После чего снова улегся в постель.

– ТЫ СЛЫШАЛ?

– Тс-с! Не так громко.

– Ты слышал?

– Иди сюда…

Голоса приблизились к моей двери, и их жаркий шепот отнюдь не способствовал моему сну.

– Это не просто драка с последствиями. Стали бы они докладывать герцогу про несчастный случай.

– Значит, убили?

– Хуже.

– Куда уж хуже?

– Ну, бывают просто убийства, а бывают убийства плохие. – И?…

– Это – очень плохое.

Я поднялся с постели, собираясь шикнуть на лакеев, чтобы они замолчали и не мешали мне спать. Но когда я дошел до двери, мои намерения изменились.

Люди в коридоре переполошились.

– Слушай, ты нас напугал.

– Вы про что сейчас говорили?

Удивление слуг сменилось восторгом, ведь им достался «нетронутый» слушатель.

– А ты что, не слышал?

– Чего не слышал?

– Ну, насчет крестьянина?

– Какого крестьянина?

– Ну, которого убили.

– Солдаты, ага.

– Они пришли ниоткуда и с угрозами потребовали еды. Крестьянин сказал, что они ничего не получат, и его потащили в лес.

– Он еще дергался, когда его нашел брат…

– С выколотыми глазами…

– …головой в муравейнике.

Чувствуя себя идиотом, я засыпал их вопросами, и полученные ответы привели меня в ужас. Я понял, что с севера в Фельсенгрюнде вторглись какие-то вооруженные люди. Они грабили Вайденланд: укрывшись в лесу, они предпринимали жестокие вылазки в поисках еды, а потом возвращались обратно в чащу, прежде чем за ними успевали выслать оборонные отряды. В Фельсенгрюнде не хватало людей, чтобы защититься от такого разбоя. Никто не ухаживал за полями, не доил коров и коз. Неизвестно, что стало с овцами на летних пастбищах Верхнего плато. Как-то вечером в замок вернулся изможденный шериф. Он спрыгнул с коня, бока которого были буквально изрезаны шпорами, и объявил о поимке одного из злодеев. По отрывочным слухам я понял, что пленник был протестантским наемником, ветераном битвы у Белой Горы, и что он и его товарищи были последними и самыми верными последователями лютеранского наемника Йоргена Мангейма, искавшими убежища от католической коалиции здесь, в горах.

Такие новости, надо думать, леденили венценосную кровь. Привычная система управления рассыпалась в прах. По словам Адольфа Бреннера, который один пренебрегал официальным презрением и заходил ко мне в гости, разделение придворных на фракции стало явственнее некуда. Знать сплотилась вокруг герцогини. Подстрекаемые иезуитом Вакенфельсом, желавшие показать себя людьми действия, они говорили о крови и Истинной Религии. Герцог тем временем колебался. Он забился в библиотеку, где, по слухам, ждал ангелического наставления, обещанного Джонатаном Ноттом, а помощники Нотта корпели над склянками, дабы Альбрехт получал свой эликсир исправно и в срок. Вокруг башни, как споры над грибом, клубился удушливый дым. Говорили, что Элизабета лично стучалась в закрытые двери Риттерштубе, требуя предпринять хоть какие-то действия против врага.

– Ну, может, и надо дать им отпор, Адольфо? Набрать людей из крестьян и торговцев, выучить их, чтобы пополнить ряды нашей гвардии…

– Лавочники против отчаянных рубак, закаленных в боях? Церковь запрещает самоубийство.

В конце концов под давлением герцогини Альбрехт послал к Мангейму парламентера с требованием утихомирить своих людей. Это разъярило Элизабету еще сильнее, чем его прежнее бездействие. От его имени – сославшись на болезнь мужа – она написала письмо императору с просьбой о помощи.

– Эти беглецы из Богемии заявились сюда только из-за слабоволия Альбрехта, – сказал Бреннер. – Кальвинисты живут в Винтертале и в ус не дуют. Обряды справляют по-своему, и их никто не ущемляет. Это же почти что оплот протестантства.

Я согласился.

– К тому времени, как разрешится кризис, все может перемениться.

Мы обменялись тяжелыми взглядами. Под грузом чрезвычайного положения все в замке развалится, это было яснее ясного. А тем временем люди страдали, и было еще неизвестно, что станет с созревающим урожаем. По слухам, крестьяне, оставленные своим господином и защитником, принялись защищать себя сами – при помощи вил и ухватов; так что, когда Максимилиан Баварский (та самая крупная рыба, которая захватила сокровища Рудольфа и не оставила мне ни крошки) прислал герольда, объявившего, что его армия скоро ступит на землю Фельсенгрюнде, чтобы раз и навсегда разобраться с беглым Мангеймом, это стало почти облегчением. Особенно это обрадовало герцогиню, когда католические солдаты – несколько сотен, по самым скромным подсчетам, с внушительными мушкетами и пиками, с пушкой на конной тяге и гордыми скакунами – перешли перевал Богоматери и расквартировались по деревням близ Кришхайма и Крантора. Все было за то, что Истинная Религия непременно одержит верх над мерзопакостной ересью. В покоях герцогини освободили лучшую комнату и обставили там опочивальню для великого герцога Баварии.

– Приедет он, как же, – бурчал Бреннер, чья непрестанная скорбь утомила бы даже Иова. – В эту дремучую глушь ради драчки в лесах?! Пусть даже и не мечтает. Вот помяни мое слово: тут скоро такое начнется, и не будет в том славе ни нашей истовой Элизабете, ни кому-то еще.

Быть может, любезный читатель, в мире далекого будущего, где ты обнаружил этот документ, запечатанный в свинцовом ларце в глубинах тосканской земли, человечество уже забыло про войны? Быть может, жадность, злоупотребление властью и пожары религиозных раздоров уже не знакомы тебе, сидящему под раскидистым дубом, в переливах божественной музыки? Я же могу лишь молиться, чтобы так все и было, и то, о чем ты сейчас прочтешь, давно стало бы для тебя непостижимой историей.