В замок я вернулся в раскаянии. Больше мне некуда было идти. Под безразличными взглядами часовых я вошел в тень восточного крыла и поднялся с черного хода в свою комнату на Вергессенхайт.

Плотный сумрак окутывал коридор. Кто-то закрыл все ставни и не подумал зажечь хотя бы одну лампу.

– Чертовы слуги, – пробормотал я, роясь в карманах в поисках огнива, которого там не было.

Вокруг было темно и тихо. В соседних комнатах никто не шевелился. Мне вдруг стало страшно.

– Кто там?

Я прислушался: не раздастся ли звук дыхания, неосторожный шорох одежды, слабый звон металла.

– Адольфо, это ты?

Молчание. Черт. Я что же, буду теперь бояться темноты? Я двинулся вперед, слепо нащупывая дорогу ногой.

За моим столом сидел Якоб Шнойбер. Он оставил дверь открытой: не для того, чтобы смягчить мой испуг, а чтобы я не разбудил соседей своим криком.

– Ага. – Я старался выглядеть беззаботным. – У вас, как я понимаю, есть ключ от этой двери?

– У меня много ключей.

Он рассматривал высушенную голову туземца Хибаро – которую я запечатлевал для потомков, – как будто это был странный фрукт, предназначенный к продаже на рынке. В окно пробивался слабый синеватый свет. Я спросил, что он делает в моей комнате.

– Я пришел рассказать вам о своей жизни, герр Грилли. Где я был. С кем встречался.

– Я совершенно уверен, что капеллан или Вакенфельс с радостью выслушают вашу исповедь.

Якоб Шнойбер положил голову на место. Его голос был тихим и монотонным.

– Я сражался в немецких рядах у Белой Горы. Мы противостояли правому флангу чехов под командованием Иоахима Шлика. После этого я спал в саду. Было очень холодно. Мы ели гнилые груши. На следующий день мы вошли в Прагу, шили ее без единого выстрела. Мы дружно кричали, когда Максимилиан принял капитуляцию врага.

– Рад за вас, – сказал я в дурнотном нетерпении.

– Весной мне весьма пригодились навыки нотариуса, полученные, скажем так, в прошлой жизни. Меня нанял в качестве секретаря Карл, граф Лихтенштейна. В наши задачи входило составление списка главарей бунтовщиков, которых надлежало арестовать и допросить.

– Герр Шнойбер, я в самом деле ужасно устал.

– Это было в прошлом июне. У восточной стены старой ратуши построили громадный эшафот. Вы знаете, где это… напротив школы, где вы жили…

Несмотря на дурноту и усталость, кровь в моих венах чуть не замерзла.

– Продолжайте, – сказал я.

По-прежнему сидя за моим столом, Якоб Шнойбер прими пси подробно описывать казни. Имена богемских дворян были для меня пустым звуком; рассказы об их мучениях только усугубляли мою тошноту.

– Я видел, как они казнили доктора Йессениуса. Вы ведь слышали про него?

– Он был… анатомом…

– Он вел переговоры с венграми в Братиславе. Бедный Йессениус. Что они сделали с трупом? Неужели

его скелет теперь болтается на веревке в Карловом университете?

– Но в тот судный день я был не только наблюдателем, – продолжал Шнойбер. Снаружи сгущались сумерки; я различал только яркий блеск глаз моего врага и сверкающий глянец его зубов. – Я лично вогнал гвоздь, прибивший Микулоша Дивиша к плахе. Прямо через язык.

– Сдается мне, ваш язык лжет.

– Но я проявил милосердие и дал парню возможность восстановить способность к речи. Дал возможность кому-то из родственников придержать его голову, чтобы язык не разорвало.

– Черт вас подери, Шнойбер. – Я схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. – Зачем вы мне рассказываете эти мерзости?

– А затем. Потому что я видел, как ты с омерзением воротишь нос от моих экспонатов. Потому что ты улыбаешься и отравляешь мир своей улыбкой, а потом вздрагиваешь при виде съеденной оспой головы и думаешь, что это делает тебя добрым христианином. Ты никогда не спал с шлюхой?

– Убирайся.

– Настоящий художник ценит ужасы жизни.

– И ты называешь себя художником? Тела, что ты выставляешь, сотворил Бог.

– Бог сотворил и то, что рисуете вы, герр Грилли. – Шнойбер взял со стола один из «языковых камней» и швырнул им в меня. – Бог сотворил и это. Он сделал все эти диковины. Мы оба фиксируем существующую материю. Только я стараюсь ее сохранить.

– Для начала убив.

– Вы презираете мои методы. И все же вы позаимствовали эту мумию для ваших… как их назвать? Картин? Единственная разница между нами состоит в том, что вы малюете плоть, а я ее спасаю. Вы создаете иллюзии, а я восхваляю саму вещь.

– Дешевые черепушки.

– По крайней мере они настоящие.

– Что?

– Нельзя подделать человеческую плоть.

Холодный пот потек у меня между лопатками.

– На что вы намекаете, герр Шнойбер?

– Ладно, скажу прямо. Вы имитатор, герр Грилли. У вас нет собственного искусства, вы крадете его у людей, обладающих большим талантом. И герцогу Альбрехту это уже надоело.

– Герцогу Альбрехту?

– Да, об этом еще не объявляли. Его светлость отказался от второй части имени. С моей помощью – с помощью мастера Нотта – герцог восстановил свою истинную личность.

Мне было феерически плохо; мои кишки сковал лед.

– Сам Альбрехт рассказал нам про ваши фокусы.

– Он не мог этого сделать. Оклеветать свою собственную библиотеку?! Дело всей жизни?! Это неслыханно.

– Путеводные духи ничего не откроют тому, кто живет обманом. Герцог очистил совесть, рассказав обо всех проступках.

– Тогда почему он не разоблачил мои подделки на публике, вчера, когда меня накормили словесными батогами?

– Ангелов Нотта вполне удовлетворила приватная исповедь. Правильно, правильно, герр Грилли. Присядьте. Отдохните.

Мои подушки были холодными, жесткими и истрепанными. Мое левое колено тряслось, как тогда, десятилетия назад, на темной лестнице таверны в Кляйнзайте.

– Но я вам еще не рассказал, – сказал Шнойбер, – чем я зарабатывал на жизнь до Белой Горы.

(О Боже!)

– Я работал на человека по имени Моосбрюггер. Матеус Фридрих Моосбрюггер. Кажется, вы с ним встречались в годы своей юности?

– Чушь собачья. Вы тогда были совсем ребенком.

– Филип фон Лангенфельс – да, его вы тоже знали, – взял меня в пажи незадолго до своего ареста. Моосбрюггер оставил меня при себе. После Лангенфельса мы кочевали с места на место по Саксонии и Тюрингии. Он научил меня многим полезным вещам. А еще он мне рассказывал про свои старые интриги. Именно так я и узнал о вашем позоре.

Мое горло сжал острый спазм, я даже не мог сглотнуть слюну.

– Он не застал меня у реки, – прохрипел я. – Этот ваш благодетельный убийца.

– Зато он пытался утопить вас в Далиборе… Я, конечно, забыл про эту историю. Их ведь так много. Но потом мой добрый друг Джонатан Нотт описал вас в письме, и я задумался, не тот ли это карла. Что-то вы приуныли. Вас разве не воодушевляет, что ваше имя фигурирует в чужой переписке?

– И Нотт пригласил вас сюда, чтобы раскрыть мою постыдную тайну и дискредитировать меня в глазах герцога.

– Герцог привязан к вам. Это странно, но факт. Он далеко не сразу поверил моим обвинениям. Даже сейчас он не хочет отправлять вас в изгнание.

– Как мне повезло, – буркнул я.

– Его светлость нуждается в очищении. Чтобы облегчить душу и восстановить здоровье тела, ему необходимо изгнать из своей жизни все загрязняющие примеси. Включая тех, кто мешает ему очиститься. – Якоб Шнойбер бесшумно встал; мой обычно крикливый стул издал только слабый скрип. – Вы есть препятствие на его пути к выздоровлению.

– Это ваш коллега его отравляет. Каким дурманом вы его пичкаете?

– Герр Нотт применяет алхимические законы ко всему – и ко всем. Вас следовало удалить из жизни герцога.

Любезный читатель, это стало почти облегчением. Мою ложь раскрыли, как брюхо рыбы, предназначенной для потрошения. В глазах герцога мое имя превратилось в осколки.

– Спокойной ночи, герр Грилли. Пусть вам снятся хорошие сны о победе.