Она сказала «легче», а вздохнула тяжело, горько. Михал это подметил.

— …А чтобы ты на праздники приехал, «он» не захотел. Сколько я его уговаривала, объясняла и малышки тоже, даже плакали. А «он»: «Нет! И нет! Или он, или я»! — и весь сказ.

— «Или он, или я»! — мстительно повторил Михал, представив себе пустые, а может, и вовсе сломанные кроличьи клетки.

— Грозился напиться, если ты приедешь. И напился бы после ссоры с тобой. А уж без ссоры бы не обошлось. Так что сам видишь, какое веселье получилось бы на этих праздниках. После больницы он теперь хромает — одна нога короче стала. Вот он и стыдится… Мне не говорил, но я сама знаю: языка твоего боится. А ты бы, уж конечно, не выдержал… Он бы потом запил и опять остался бы без работы. А страдал бы кто? Ты не маленький — сам понимаешь…

— Понимаю, понимаю, — повторил Михал язвительно, даже не пытаясь ни во что вникнуть. — Ладно, мать, праздники у тебя прошли спокойно, и на этом точка.

— Где уж там спокойно! — вздохнула она. — Я все о тебе думала. И сны каждую ночь плохие видела… Была бы я спокойна, разве помчалась бы сюда в ночь, без сна, чтобы тебя повидать? Мне сегодня надо еще в вечернюю смену на завод поспеть.

— Не надо было приезжать, — с непримиримой жестокостью произносит Михал. — Чего было ехать?

Она только сейчас заметила, только сейчас до сознания ее дошло, как он с ней разговаривает: тон и смысл его слов.

— Михал, что с тобой?.. Я думала, это ты со сна такой чудной, но ведь ты вроде бы уже совсем проснулся? Что с тобой? Не заболел ли, часом, сынок? — И, опять встревоженная, она протягивает руку к его лбу.

— Здоров я, — отстраняется Михал.

— А как праздники провел? Наверно, Петровские приглашали тебя в гости?.. Ты же здесь один… без дяди остался…

— Ну и что?.. Больно я им нужен! На праздники… — произносит он с многозначительной интонацией в голосе.

Мать этого не замечает.

— Ну, они хоть угостили тебя? Дядя всегда у них…

— При чем тут дядя? — Михал даже подскакивает на кровати. — Что я, нищий, что ли? Не нужны мне ничьи подачки! Ничего мне не надо! Никого! Никого! Понятно?

После этого взрыва Михал поворачивается на бок и закрывает рукой лицо: ему больно видеть побледневшее, испуганное лицо матери. Всего несколько месяцев он не видел ее, а как она изменилась! Похудела, осунулась, сгорбилась.

Как она сейчас поступит? Окликнет его? Соберется и уйдет? При этой мысли сердце у него сжимается от боли. «Нет, пусть уж лучше она сердится… Только бы не уходила…»

Слышится шорох. Михал отнимает от лица руку, готовый вскочить с кровати и загородить матери дорогу к двери.

Она подходит к окну и тяжело опускается на табурет. Кладет руки на подоконник, роняет на них голову. Видно, что она очень устала. Всю ночь не сомкнула глаз. На праздники у нее тоже не было ни минуты отдыха. Михал хорошо знает до предела заполненные всякой домашней работой «праздничные» дни матери!

А теперь вообще в ночь на завод! Две ночи без сна, дорога туда и обратно затем только, чтобы убедиться, что с ним ничего не случилось, чтобы провести с ним несколько часов…

«Сын! Сынок!» — долетает откуда-то эхо материнских слов, услышанных им после пробуждения. А может быть, это она сама вновь повторяет их?

Нет. Михал напрасно напрягает слух. С улицы доносится лишь воркование голубей. Может быть, она заснула?

Осторожно, стараясь не шуметь, он встает и подходит к окну. Поднимает мать на руки — какая она легкая, кажется, похудела еще больше! — и укладывает ее на дядину кровать. Пусть отдохнет. До поезда еще несколько часов. Он приносит одеяло. Утро прохладное — пусть согреется. Заботливо, со всей нежностью, на какую он только способен, Михал укрывает мать… и вдруг худые руки обвивают его шею, а горячее, заплаканное лицо прижимается к его щеке…

Когда несколько часов спустя мать открывает глаза, она видит сына снующим вокруг стола. Он накрыл уже его к завтраку, красиво разложил на тарелках все, что было в доме и что привезла она. «Где он взял скатерть?» У брата она никогда не видела скатерти! Загадка разъясняется, когда в слегка приоткрытых дверях появляется девочка, та самая, которая утром впустила ее в квартиру. Она подает Михалу сахарницу.

— Михал, я принесу примулу, — шепчет она, — поставим ее посередине.

— Зачем? Ее же не едят?

— Зато красиво!

— Ладно, давай сюда свою примулу!

Михал замечает, что мать открыла глаза.

— Мама, вставай, завтрак готов.

«Неужели это тот же Михал?» Тот и совсем не тот. Возмужал. Стал серьезнее. Но не это главное. Что же в нем все-таки изменилось? Что?.. Во время завтрака, и потом по пути на вокзал, и даже у окна в поезде, который вот-вот тронется, мать внимательно всматривается в сына и уже в который раз все спрашивает:

— Скажи правду, сынок, как тебе живется здесь, у дяди?

— Ну что ты заладила одно и то же? — не выдерживает Михал. — Я же сказал. Нормально, и точка!

— Ты стал у меня совсем столичный житель! — замечает мать, окидывая его изучающим взглядом.

— А что я, хуже других? Старый мой костюм давно вышел из моды. Адью-мусью! А этот мне больше идет, правда? Я думал, это ты деньги присылала… вот и купил. Но я все дяде отдам, не беспокойся… Железно!

Мама еще что-то говорит, но поезд уже тронулся. Михал бежит за вагоном и кричит:

— Не забудь: двести злотых — только для тебя! Только! Смотри не вздумай тратить на что-нибудь другое…

Мама, наверно, уже не слышит его, но внезапный блеск ожесточения в его глазах, взмах крепко сжатых кулаков лучше всяких слов говорят ей: это все тот же, прежний Михал, — порывистый, угловатый, резкий, но, как и прежде, любящий ее, готовый встать на ее защиту, не дать никому в обиду, позаботиться, чтобы она, думая о других, не забывала и о себе.

Агнешка демонстрировала соседям свой тщательно убранный и старательно выкрашенный балкон с цветами в маленьких горшочках.

— Красиво… хотя краска, наверно, долго не продержится. Впрочем, все равно скоро переезжать, — выразила свое мнение пани Анеля.

— Анютины глазки подобраны со вкусом, — похвалил пан Шафранец. — Когда разрастутся, в каждом горшочке будет цветник.

— В горшочке! Много ли в этом горшочке может вырасти? — не удержалась пани Леонтина. — До войны у нас здесь были целые ящики. Садовник менял землю. Не балкон был, а целая клумба! Все прохожие заглядывались. Помнишь, Франек, как ты любил в жаркие дни посидеть здесь в тенечке? А теперь…

— Теперь пану Франтишеку полезнее посидеть на солнышке, — торопливо прервала ее медсестра. — Ах, девочка моя, сколько же тебе пришлось натаскать сюда земли!..

— Мне Михал помог!

— Неужели Михал? — удивляется пани Леонтина. — Наверно, не бесплатно?

— Бесплатно.

— Знаем мы его, сами не раз слышали, что задаром только дураки работают, — вставляет пани Анеля.

— Это он только так говорит, — защищает приятеля Агнешка, — а на самом деле он совсем не такой!..

— Да, в последнее время он, кажется, действительно стал серьезнее, — замечает мать Витека. — Но ты, Агнеся, и правда молодец: всюду у тебя чистота и порядок. Я-то знаю, каких трудов это стоит!

В переулке, у ворот, показался почтальон и замахал конвертом.

— Пани Шафранец, вам письмо!

Старики поспешили в переднюю.

Вышла и Петровская. На балконе остались только медсестра и Агнешка.

— Посидите у меня, пожалуйста, минуточку, — приглашает Агнешка.

— Ну, разве что минуточку. — Пани Анеля, невзирая на свою полноту, проворно усаживается на подставленную табуретку. — Вечно я строю планы: будет свободный день — и то сделаю, и это, и никогда ничего не успеваю… Кстати, ты не знаешь, отчего это мать Михала так быстро уехала?

— Торопилась. Ей надо было успеть к вечерней смене на завод.

— И охота была ей мчаться сюда, как на пожар! Хотя, конечно… мать. А что Михал говорил?