Сын Стаса, Глеб Яблочко, умер во время коронации. На этом Глебе династия Глебовичей пресеклась. В Крае начались раздоры, междоусобицы, держава развалилась на полтора десятка мелких удельных княжеств. Такое положение вещей сохранялось достаточно долго, и только двести пятьдесят лет тому назад здесь, в Глебске, наконец-таки собрался Высокий Согласительный Сойм и выбрал Жегмонта Вражского. Жегмонт был коронован. Правда, по его просьбе, янтарную корону Глебовичей на его голову не водружали, а только подержали над ней и убрали.

С той поры так оно и повелось — наши Великие князья коронуются, но корону на голове не носят. И Борис не носил.

А теперь осмелел!

Или отчаялся? Кто знает! И вообще, ну кто хоть что-нибудь на этом свете о чем-нибудь знает? Я уже как-то говорил Великому князю, что не только простые люди и не только паны, но даже самые образованные и ученые люди, светила мировой науки — все до единого слепы и глупы перед величием Природы и Божьего Промысла.

Вот даже взять эту злосчастную корону. Почему она умертвила последних Глебовичей? За что? А каким образом? С высочайшего позволения Великого князя я еще в прошлом году был допущен в великую крайскую скарбницу и держал эту корону в руках, производил ее обмеры и даже пытался — сейчас это не важно, каким образом, — пытался определить, какие же скрытые силы таятся в ней. Но я ничего не нашел и не обнаружил. Тогда я решил провести испытание действием, то есть попытался надеть эту корону на себя — и не смог. Не потому не смог, что мне было страшно, а просто физически не смог. Мне никто не мешал, я был в скарбнице один. Помешала мне только сама корона — она вдруг стала невероятно тяжелой, и я поспешно опустил ее на стол, чтобы ненароком не уронить и не разбить — янтарь ведь очень хрупкий материал.

О, я вижу, вы улыбаетесь. Вы думаете, что это у меня от страха руки опустились. Ну что ж, и я вначале тоже так подумал. Тогда я провел еще один эксперимент: я положил корону на одну чашу мерных рычажных весов, а на вторую чашу, для равновесия, положил две однофунтовых и одну полуфунтовую гирю, затем вновь потянулся к короне, весы остались в равновесии, тогда я подумал, что вот сейчас я надену корону… Но чаша с короной тут же резко опустилась вниз. Я выложил на противоположную ей чашу все гири, которые только у меня были, потом я уже сам, всем своим весом навалился на эту чашу — но даже это не помогло мне уравновесить весы. Я понял, что короны мне не взять…

И в тот же миг весы уравновесились! Я лихорадочно схватил корону…

И обжегся! Тогда я сделал так…

Однако не буду вас далее утомлять описанием всех тех моих многочисленных и весьма изощренных манипуляций, которые к тому же ни к чему не привели.

И только тогда, когда я был уже окончательно сломлен — как духовно, так и физически, — к короне вновь вернулся ее обычный вес, и я тогда без всякого труда убрал ее обратно в сундук.

О том, кто именно изготовил эту корону, ни в официальных хрониках, ни в народных преданиях не сказано ни единого слова. И на самой короне — я тщательно ее осматривал — нет ни клейма мастера, ни какого-либо иного значка. Корона безымянна. И могущественна. И беспощадна.

И вот именно эту корону наш нынешний Великий князь вознамерился водрузить на свою голову после того, как он расправится с Цмоком.

А расправиться с ним он собирается в самом ближайшем будущем, подготовка к отъезду Высокой комиссии идет полным ходом. Правда, пан Юзаф говорит…

Но я опять забегаю вперед. А чтобы этого не произошло, я, прежде чем рассказывать вам о пане Юзафе Задробе, сперва поведаю вам о пане Галигоре Стремке, поветовом Зыбчицком судье, который мне этого Задробу и представил. А Стремку мне представил сам господарь.

А было это так. Как я вам уже говорил, назавтра после закрытия Сойма он, господарь, приходил ко мне за советом — узнать, дурень он или нет. Я попросил его дать мне подумать. И я думал всю ночь, но только больше не про него и даже не про Цмока, а про корону. Потому что я чуял, я и сейчас это чую, что это зловещая верховная регалия себя еще покажет — и покажет очень скоро!

Ну а у Бориса в голове был один только Цмок. И потому уже назавтра, прямо рано утром, только мы открылись, только читатели сошлись, я к ним еще даже и выйти не успел, как вдруг слышу какой-то непонятный шум, а потом вбегает ко мне мой Ясь и говорит:

— Пан, Сам опять пришел! Красный-красный такой!

— Пьян? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает Ясь, — просто красный.

О, думаю, это уже нешуточно! Говорю:

— Гони всех вон, закрываемся.

А сам к рукомойнику кинулся, быстро привел себя в порядок, освежился, но еще и утереться не успел, как уже входит ко мне господарь. Красный-красный с лица, брови вместе, усы торчком, чуб всклокочен. Так, думаю, ага! И только открываю рот…

А он:

— Ладно, ладно, молчи!

После сел он на лавку и тоже молчит. А я стою. А он молчит. Молчит, молчит, потом вдруг говорит:

— Я ночью с Нюрой разговаривал. Так вот! Я теперь у тебя уже не спрашиваю, дурень я или нет. Нюра мне все объяснила. Ат, баба она и есть баба!

И опять замолчал. Потом опять говорит:

— Но я от своего не отступлюсь! Я уже однажды сделал, как она хотела. Хватит! Так или нет?

И грозно смотрит на меня. А я опять молчу. Потому что я прекрасно знаю: когда Великий князь в гневе, он никого не слушает, а если и слушает, так только для того, чтобы сделать все наоборот. Да и потом, я же сразу понял, он ко мне совсем не за советом пришел, а за чем-то другим. Так оно и оказалось: Великий князь немного помолчал, а потом говорит:

— У меня, знаешь, в Палаце под полом один дурень долго сидел. А сегодня я решил его домой отпустить. Так что пойди и с ним простись. Собирайся!

Куда я денусь? Я собрался. Вышли мы с ним от меня, там мне дали коня, и мы поехали в Палац. Справа, слева от нас, и спереди, и сзади гайдуки, великокняжеский эскорт. Эскорт, он для того, чтобы летом было больше пыли, а зимой грязи, я это так понимаю.

И ладно. Прибыли в Палац. Там уже мы только вдвоем, без эскорта, спустились в его личные великокняжеские казематы. Идем по темной галерее, он мне ничего пока не объясняет. Я смотрю по сторонам, вижу слизняков на сводах, крыс под ногами, караульных стрельцов по углам. Одним словом, вокруг самое настоящее бесчеловечное узилище. Но вот подходим к нужной двери, господарь ее своим ключом открывает, мы туда заходим, закрываемся изнутри, я опять смотрю по сторонам…

И вижу, что здешний узник не такой уже и дурень, каким его пытался выставить мне господарь: помещение, в котором он томится, выглядит поуютнее моей скромной клетушки в книгохранилище. Да и сам узник смотрится куда как браво — ну настоящий валацужный пан, только без шапки и без сабли. Сидит себе и не встает, злобно смотрит на нас и молчит. А господарь это терпит! Из чего я сразу сделал вывод, что этот узник птица большого полета. Что господарь и подтвердил, сказав, обращаясь ко мне:

— Вот, полюбуйся. Это пан Стремка Галигор, зыбчицкий поветовый судья. Говорит, что видел Цмока и даже был у него в норе.

— О! — сказал я.

— А это, — теперь господарь уже обращался к судье, — это доктор Сцяпан, самый ученый человек во всем Крае. У него на все вопросы есть ответы.

Я скромно поджал губы. Пан Стремка недобро глянул на меня и презрительно хмыкнул. Это меня обидело, и я сказал:

— Да, я действительно могу ответить на любой вопрос. Иное дело, удовлетворит ли вас мой ответ или вы посчитаете его неверным. В последнем случае я буду готов отстаивать свое мнение, иными словами, вступить с вами в диспут.

Пан Стремка удивленно поднял брови, но промолчал. Господарь тем временем сел. Я тоже сел и тут же сказал:

— Если я не ошибаюсь, то это именно вы, пан Галигор, четыре с половиной года тому назад раскрыли дело о подложных закладных бумагах на Гулькин маёнток.

Пан Стремка сразу оживился, в глазах у него сверкнула гордость. А я продолжал:

— А процесс о шести Культяпских конокрадах, это тоже ваших рук дело?