— Уйди, твааарь, уйди. Пришибууу.

— Олееег, я прошу тебя… я уйду от него, слышишь, ты только скажи, что любишь, и я уйду… клянусь. Я не смогу без тебя".

Люблю… как одержимый люблю, как самый конченый психопат, готовый сдохнуть вот на этих ступенях, лишь бы рядом с тобой. Она мне навстречу бежит босая в каком-то платье, испачканном золой и копотью. А я вижу, как огонь серпантином вьется за ее ногами. На руки подхватил и к себе прижал с оглушительным стоном.

— Я… я знала, что ты найдешь меня.

Обратно мы продирались сквозь плотную завесу дыма, на голоса снизу. Позже, уже на улице я пойму, что на мне обгорела рубашка и повязка давно свалилась с головы. Мои руки покрыты волдырями, а я не чувствую ничего. Я дышу со свистом и на нее смотрю, а она на меня, и лицо искажается болью… ее исхудавшее, заостренное, совершенно белое лицо кривится, и по щекам катятся слезы.

— Нееет, — сипло, едва слышно, — нееет. Не плачь.

Размазываю ее слезы, а она гладит мои скулы и висок по шрамам, оставшимся от швов.

— Он говорил, что… говорил, что убил тебя. Что ты умер… а я не верила.

— Правильно… ты ведь моя женщина. Ты только мне верить должна.

— Тетя Зоряна, тетя Зоряна, а я тебе кораблик в подарок сделала.

Голос дочери звучит так звонко, что у меня в ушах позвякивает, пока я переворачиваю мясо на мангале и краем глаза вижу, как дочь бежит к жене, размахивая корабликом. Это был день рождения Зоряны. Нет, не тогда, когда ее родила мать, а тогда, когда я вынес ее из горящего дома Дениса. У нас у обоих были теперь новые даты рождения, как и новые имена с фамилиями.

— Не тетя, — одергиваю ее сиплым голосом и грожу кулаком, отчего она заливается смехом и с разбегу врезается в ноги Зоряны. А меня трясет от счастья. Я никогда не думал, что от него может трясти, как и от горя. И меня трясло, когда смотрел на свою женщину и осознавал, что она рядом. Мне не снится. Я выдрал это счастье из самого пекла или получил в награду за что-то, но оно было рядом со мной.

— А пусть и тетя, мне все равно. Лишь бы кораблики мне делала.

Зоряна присела на корточки и взяла из рук Таши кораблик.

— Когда мы съедим торт, я заберу вас на улицу пускать их в лужи. Кто сделает паруса?

— Яяяяяя, — закричал Тимка и обе руки поднял. Мордаха испачкана шоколадом. И я вспоминал, через что мы прошли, пока уехали из города и начали все сначала там, где нас никто не знал. Как ждали воссоединения с детьми и помог мне в этом Маркелов. Сказал, что любит, когда у него по всему свету должники имеются. Ира умерла через неделю после того, как я нашел Зоряну. На похороны я пришел, но стоять пришлось вдалеке, так, чтоб никто не увидел и не узнал, а потом предстоял тяжелый разговор с тещей.

Много всего предстояло, казалось бы, неразрешимого… и истерики матери Иры, когда я сказал, что детей увезем, и, даже несмотря на то, что пообещал связаться с ней и дать адрес, она ни в какую не соглашалась отпускать внуков. Пока тесть не вмешался и не сказал, что Ира этого хотела, хотела, чтоб дети со мной были. Тимку забрали намного легче. Но за ним тоже я поехал. Зоряна родителей видеть отказалась, даже несмотря на то, что мать после инсульта перекосило. Я не настаивал… не мне диктовать ей кого прощать, а кого вычеркивать из своей жизни. Документы все нам выправил Маркелов.

Потом были долгие месяцы восстановления и привыкания детей к нам, долгое время на осознание того, что она со мной и теперь МОЯ. Она моя, и никто и ничто больше этого не оспорит. И я врывался по ночам в ее податливое тело, заставляя повторять это снова и снова… Но и это произошло не сразу. Каждая крупица нашего счастья доставалась нам через адские усилия.

И первое "мама" от Тимки, так похожего на меня, и первое "тетя Зоряна" от Таши, которая очень долго не называла мою девочку вообще никак и плакала по ночам и звала маму. Я злился, не знал, что с этим делать, а она, моя мудрая маленькая женщина, она терпеливо кирпичик за кирпичиком выстраивала нашу жизнь и наше будущее. С той же маниакальностью, с которой я ее искал, она сшивала из обрывков нашего прошлого новую семью.

В ней оказалось столько сил, столько энергии, ее хватало на нас на всех. Но иногда по ночам она вскакивала на постели с громким криком, и я вскакивал вместе с ней.

— Мне приснилось… приснилось, что ты пропал… приснилось, что ты умер. Что нет тебя.

Рыдает и лицо мое целует, как сумасшедшая, брови скулы. Волосы и глаз… тот, которого нет. И меня от ее нежности ведет, как от наркоты

— Я есть.

Опрокидывая ее на подушки и жадно целуя соленые губы, задирая ее ночнушку и разводя ноги, забрасывая себе на плечи, чтобы резким толчком заполнить собой.

— Я есть… Чувствуешь, как я есть?

А иногда в холодном поту просыпался я, и тогда она ложилась на меня и целовала каждый сантиметр моего тела, повторяя шепотом "Я есть… Чувствуешь? Я есть?"

Моя. Моя женщина.