Как-то в детстве отец взял меня с собой на крышу только что сгоревшего дома.

Вызов пришел, когда мы, совершали экскурсию по пожарной части, поэтому я уселся рядом с ним па переднее сиденье пожарной машины, с замиранием ощущая крутые повороты, оглушительный рев сирен и черную синеву дыма впереди нас.

Через час пламя было погашено, я уселся на край тротуара, и каждый пожарный почему-то считал своим долгом взъерошить мои волосы и угостить хорошей порцией хот-дога. Я все еще наблюдал за их работой, когда пришел отец, взял меня за руку и повел к пожарной лестнице.

Тяжелый едкий дым проникал в наши волосы, стелился по кирпичам, а мы всё поднимались и поднимались. Через разбитые стекла видны были выгоревшие обуглившиеся полы. Сквозь провалы в потолке струились потоки грязной воды.

Этот дом наводил на меня ужас, и когда мы добрались, наконец, до крыши, отцу пришлось взять меня на руки.

– Патрик, – прошептал он, когда мы шли по гудроновому покрытию, – все уже кончилось. Разве ты не видишь?

Я посмотрел вниз и увидел желто-синие стальные небоскребы города, простиравшегося до горизонта. Но под нами была гарь, духота и разруха.

– Видишь? – переспросил отец. – Здесь безопасно. Мы остановили огонь на нижних этажах. Он не может достать нас здесь. Если загасить все на корню, он не разгуляется и не поднимется вверх.

Он погладил меня по голове и поцеловал в щеку.

Но меня била дрожь.

Три дня тому назад, в первую праздничную зимнюю ночь был тяжело ранен Эдди Брюэр, мой друг детства. Он был одним из четырех человек, застреленных в фешенебельном универсаме. Но не грабеж был причиной случившегося. Убийца, Джеймс Фейхи, недавно расстался со своей подружкой Лорой Стайлз, кассиршей круглосуточной смены. В 11.15, когда Эдди Брюэр как раз наполнил свой бокал спрайтом со льдом, Джеймс Фейхи вошел в помещение и дважды выстрелил в Лору Стайлз: один раз в лицо и дважды в сердце.

Затем он прострелил голову Эдди Брюэра и спустился вниз в отдел замороженных продуктов. Там он увидел пожилую вьетнамскую пару, съежившуюся в молочной секции. Каждый из них получил по две пули, после чего Джеймс Фейхи счел свою работу завершенной.

Он вышел на улицу, сел в свой автомобиль, приклеил скотчем к боковому зеркалу судебное постановление, которого добились против него Лора Стайлз и ее семья, повязал голову одним из бюстгальтеров Лоры, отхлебнул виски и выстрелил себе прямо в рот.

Джеймс Фейхи и Лора Стайлз скончались на месте. Пожилой вьетнамец умер по дороге в Карни-хоспитэл, его жена – несколькими часами позже. Эдди Брюэр, однако, находится в коме, и хотя врачи настроены пессимистически, они все же вынуждены признать, что наличие жизни в нем носит сверхъестественный характер.

Пресса сильно ухватилась за это высказывание, потому что Эдди Брюэр, который, насколько я помню, никогда не имел ничего общего со святостью, стал священником. Правда, в ночь, когда в него стреляли, он не был при исполнении, да и одет был обычно – свитер и кожаная куртка, поэтому Фейхи трудновато было угадать его сан, да и вряд ли это имело для него какое-либо значение. Но пресса то ли от атмосферы рождественских праздников, то ли от радости, что в обыденной теме убийств появилась свежая струя, разыграла эту историю по всем правилам.

Телекомментаторы и главные редактора газет дошли до того, что связали нападение на Эдди Брюэра с первыми признаками апокалипсиса, в результате чего вокруг церкви в его приходе Лоуэр Миллз и больницы, где он лежал, было установлено круглосуточное дежурство. Таким образом, Эдди Брюэр, безвестный священнослужитель и весьма скромный человек, претендовал на звание мученика, независимо от того, умрет он или нет.

Правда, все это не имеет ничего общего с кошмаром, навалившимся на меня и еще нескольких человек два месяца тому назад, кошмаром, стоившим мне ранений, которые, по мнению врачей, должны будут когда-нибудь зажить, хотя моя правая рука до сих пор не обрела былую чувствительность, а рубцы на лице иногда сильно горят, хотя ради них я отрастил бороду. Нет, тяжело раненный священник и серийный убийца, вошедший в мою жизнь, недавняя "этническая чистка", проведенная в бывшей советской республике, или мужчина, обстрелявший клинику абортов недалеко отсюда, или другой киллер, расстрелявший десять человек в штате Юта и еще не пойманный – все они никак не связаны между собой.

Но иногда меня не покидает ощущение, что это не так, и что все они связаны какой-то невидимой нитью, и что если б нам удалось вычислить, где она начинается, и потянуть за нее, все стало бы на свои места, загадка была бы разгадана.

Как уже отмечалось, свою бороду я начал отращивать с Дня Благодарения. Первая в моей жизни борода, и она вызывает у меня постоянное удивление, особенно по утрам, когда смотрюсь в зеркало. Можно подумать, я по ночам мечтаю о гладкой коже, как у младенца, которого овевают только сладостные ветры да материнская нежность.

Мой офис – "Кензи & Дженнаро: частные расследования" – закрыт. Полагаю, в нем сейчас раздолье для пыли и пауков: возможно, первая паутина расположилась в углу позади моего письменного стола, вторая – за столом Энджи, которая ушла в конце ноября, и я стараюсь не думать о ней. И о Грейс Коул тоже. И о ее дочери Мэй. И вообще ни о чем.

В соборе на противоположной стороне улицы закончилась месса, и большинство прихожан, видимо, по причине необычайно теплой погоды – где-то выше нуля даже после захода солнца – разбрелись вокруг, и их звонкие голоса в ночном воздухе желали друг другу доброго здоровья и веселых праздников. Слышны были замечания по поводу погоды: до чего неустойчива она была весь год – лето холодное, а осень теплая, затем внезапно ударили холода, и ничего удивительного, если рождественское утро преподнесет еще какой-нибудь сюрприз.

Кое-кто вспомнил Эдди Брюэра, о нем поговорили немного, но не слишком долго, чтобы не портить себе праздничное настроение. Но все-таки, вздыхали они, как безумен этот мир! Безумен, безумен, безумен... Слышалось то тут, то там.

Совсем недавно я просиживал здесь почти все свое время. С балкона мог наблюдать за людьми. И хотя зачастую бывало холодновато, от чего моя больная рука деревенела, а зубы били мелкую дробь, единственное, что удерживало меня здесь, это человеческие голоса.

По утрам я выносил свой кофе на свежий воздух и сидел здесь, наблюдая за школьным двором напротив. Мальчишки в голубых спортивных штанишках и таких же галстуках и девчонки в светлых беретах и клетчатых юбочках гонялись друг за другом по площадке. Их резкие выкрики и стремительные движения, их неуемная энергия действовали на меня по-разному: то утомляюще, то вдохновляюще, в зависимости от настроения. В плохие дни их возгласы, казалось, вонзались в мой хребет как осколки стекла. В хорошие же, несмотря на мои невеселые воспоминания, я чувствовал прилив бодрости, своего рода глоток свежего воздуха.

В конечном итоге, написал он, остается боль. Каждый раз, когда я ощущал ее, я открывал конверт и вынимал записку.

Объявился он той теплой осенью, когда погода, казалось, совершенно вышла из своего графика, когда все вокруг перевернулось и стало с ног на голову: к примеру, вы смотрите в яму в земле и видите там звезды и созвездия, а взглянув на небо, – грязь и свисающие деревья. Как если бы кто-то ударил ладонью по глобусу и весь мир, по крайней мере мой собственный, пошел кругом.

Иногда ко мне заходили Бубба, Ричи, Девин или Оскар. Мы сидели, болтали о футбольных матчах, о боулинге или просто о фильмах. Мы не говорили ни о прошлой осени, ни о Грейс, ни о Мэй. Мы не вспоминали Энджи. И мы никогда не говорили о нем. Он сделал свое черное дело, и нечего говорить об этом.