Эта бесценная информация сохранилась в виде двух бобин магнитной плёнки… Одна бобина содержала записи диагностики и регистрации параметров как раз в предаварийный период и в процессе аварии, а вторая — последние расчётные программы, расшифровка которых позволила нам достаточно объективно восстановить картину возникновения и развития аварии.
Первую расшифровку записей мы проводили… в лагере “Сказочный” (куда попали 29 апреля после обеда. — Н.К.)… Она была распечатана на “СКАЛЕ” в 1-м блоке ЧАЭС… Ещё раз перепроверили все эти записи, уточнили и продолжили расшифровку. А за оперативными журналами пришлось съездить на станцию, потому что сначала нам было предоставлено только несколько журналов. Многих очень важных журналов не хватало.Таких поездок за журналами было несколько.
Мы отрабатывали шесть различных версий — в том числе самых крайних… Беседовали с персоналом, они писали объяснительные…, но порою в них содержались несколько противоречивые сведения. Одному… показалось, что взрыв произошёл со стороны машзала — он так услышал. Другой утверждал, что взрыв раздался где-то в подреакторном пространстве. Третьему показалось — и это подтвердили ещё несколько человек, — что было два взрыва в районе центрального зала. Это совпало с мнением работников станции, которые случайно были на седьмом этаже в АБК-2 и не только слышали взрывы, но и ВИДЕЛИ ВСЁ ЭТО» (обо всём этом подробнее см. [4], с. 182–183).
Кстати, Жильцов утверждает, что даже программу выбега нашли не сразу (! — Н.К.), а также отмечает: «примерно 1–2 мая картина стала проясняться. Из 6 рабочих гипотез, принятых сначала, осталась одна. И после этого наше представление практически не менялось. Оно просто уточнялось. К 5 мая у нас уже была совершенно определённая версия» (там же, с. 185).
Потому естественно, что «7 мая я возвратился в Москву. Дальше наша работа продолжалась уже в Москве. Все материалы были переправлены с нами. Несколько мешков документов, журналов, магнитные ленты — всё, что было у нас под рукой» (там же, с. 185–186). Ну а дальше Жильцов пишет об уточнениях и т. п., но одно ясно — все документы были уже в Москве, так что понятно, как академик Г. Кружилин мог пользоваться ими.
А вот насчёт того, что и Н. Карпан сумел найти новые документы и выстроить ([16]) свою версию аварии, то тут есть определённые сомнения, но об этом ещё будет речь. Суть версии Н. Карпана состоит в том, что виноват во всём реактор, его конструкция, но никак уж не персонал! При этом доказательства понять непросто — они как раз и идут «расчётным путём из упрощённых моделей» (причём различных таковых), говоря словами того же В. Жильцова (см. выше). Более того, Карпан на страницах 264–293 своей книги [16] привёл массу отступлений от требований правил и норм безопасности на АЭС, так что можно только удивляться, как такие реакторы были допущены к строительству и как они же работали после 1986 г.!
Замечание 4. Возможно, поэтому последний в книге [17] уже не говорит о «деталях», но даёт новый сценарий развития аварии (о коем речь будет идти ниже), попутно признав наличие фальсификаций официальных документов, что мы отмечали выше. Но более важными нам представились его показания о свежих следах аварии, заметно отличающиеся от других (в т. ч. и приведённых нами выше), притом в некоторых моментах настолько, что учёт их существенно меняет картину дня и вечера 26.04.86, к примеру.
Это были материалы из [24], а сейчас приведём новые таковые из книги [25], где упомянутый выше Б. Горбачёв критикует официальную хронологию, считая её сфальсифицированной, и защищает свою. Но из наличия фальсификаций в хронологии вытекает и изменение представлений о ходе аварии. Так, в [25] им приводится следующий любопытный факт.
Ещё в 1997 г. сотрудники НИКИЭТ обнаружили, что все рассуждения о «положительном паровом эффекте», якобы возникшем при продвижении концевиков стержней СУЗ в активную зону (о чём много и пространно говорится в толстой книге Н. Карпана [16], к примеру), превысившем величину реактивности 4Ь, несостоятельны. И дело в том, что реально они вошли в активную зону не более чем на 60 см и никакого влияния оказать не могли! Таким образом, все официальные версии аварии зависают в воздухе…
Более того — появляются всё новые свидетельства о фальсификациях аварийных документов, и мои подозрения, высказанные в работах [15, 24], всё больше превращаются в уверенность. Так, в [25] приведены показания следователя ГПУ (Главной прокуратуры Украины) С. Янковского: «Мне довелось быть участником этого расследования с первых часов после аварии до направления уголовного дела в суд. Это уникальное по своему документальному содержанию уголовное дело, состоящее из 57 томов следственных документов и многих приложений, доселе лежит мёртвым грузом в архиве Верховного суда России. Многие из приложений до сих пор сильно “фонят”, но зато заключают в себе убийственную по своей силе информацию. Уверен, что о большинстве документальных данных многие в Украине даже и не слышали. Дело-то было совершенно секретным, а первичные документы мы изъяли на станции незамедлительно, и к вечеру 28 апреля 1986 года они были уже в Москве. То, что потом изучали многочисленные специалисты, было в основном какими-то урезанными копиями или вообще фальсификатом»(с. 435). Видимо, это относится и к вышеприведенным показаниям В. Жильцова, как и к воспоминаниям некоторых членов Правительственной комиссии — они явно подгонялись под официальную версию; впрочем, это как раз те, о коих я не упоминал потом в [24], как об элементах целого «паззла».
Так что я и пришёл, в конце концов, к выводу: начинать надо из показаний свидетелей аварии, притом не специально подобранных, что часто встречается в работах тех авторов, которые привязаны к одной версии — с целью подтвердить именно её, а имеющихся в давно опубликованных книгах, вроде [1,4]. Начнём со свидетельств людей, оказавшихся той ночью вблизи 4-го блока — их не так много, но и не мало! Сначала — из показаний случайных, в общем-то, свидетелей, находившихся вовне и видевших всё со стороны, будучи притом достаточно близко от места аварии (отмечу сразу: для меня большинство их были неизвестными ранее — до написания работ [13–15, 24]). Сперва отметим свидетельства, приведённые в [1], вот только расположим их в порядке удаления от блока.
1. Первыми идут свидетельства двух рыбаков — Протасова (наладчика из Харькова) и местного жителя Пустовойта, которые находились ближе всех, так как сидели «в 240 метрах от 4-го блока, как раз напротив машзала…, на берегу подводящего канала, и ловили мальков»(с. 60). Но скоро их идиллия была нарушена: «они услышали вначале два глухих, словно подземных, взрыва внутри блока. Ощутимо тряхнуло почву, последовал мощный паровой (?! — Н.К.) взрыв, и только потом, с ослепляющим выбросом пламени, взрыв реактора с фейерверком из кусков раскалённого топлива и графита. В разные стороны летели, кувыркаясь в воздухе, куски железобетона и стальных балок» (там же). Причём рыбаки эти… преспокойно продолжили своё занятие, видели весь процесс тушения, и так до рассвета. А в результате «рыбаки схватили по 400 рентген каждый. За ночь они загорели до черноты, будто в Сочи месяц на солнце жарились. Это и есть ядерный загар»(там же, с. 60–61).
2. Затем, чуть далее находился второй очевидец Д.Т. Мирушенко, сторож «в управлении Гидроэлектромонтаж, которое располагалось уже в 300 метрах от 4-го энергоблока», который сообщил: «Услышав первые взрывы, подбежал к окну. В это время раздался последний страшный взрыв, мощный удар, похожий на звук во время преодоления звукового барьера реактивным истребителем, яркая вспышка озарила помещение. Вздрогнули стены, задребезжали и во многих местах повылетали стёкла, тряхнуло пол под ногами. Это взорвался атомный реактор. В ночное небо взлетели столб пламени, искры, раскалённые куски чего-то»(там же, с. 57).
