– О чем ты?

– О творчестве.

– О каком творчестве? – подозрительно покосился Шивцов.

– О подлинном творчестве. О подлинном творце. О творце, который не работает с мертвой плотью, а создает ее…

– Не понял…

– Да ты посмотри вокруг!

Зажатым в кулаке мобильником Калинин указал на мертвого парня, застывшего на полу.

– Ты на них посмотри!

Калинин ткнул мобильником в мокрого охранника и в Ксюшу, потрясенно съежившихся на холодном мраморном бортике бассейна. Темно-кровавый раствор на одеждах почему-то не засыхал, он покрывал каждую складку тончайшей изящной пленкой, он медленно стекал под ноги, образуя плоские лужицы на плитках пола. Ксюша казалась совсем голой, впрочем, груди ее действительно были обнажены, но она не замечала этого.

– Витя, теперь все, что мы будем говорить и делать, пойдет в эфир! Это моя задача, правильно объяснить людям, что мы делаем. Я говорю – мы. Понимаешь? Твои почитатели имеют право знать, что нами двигало.

– Какие почитатели?

– Поймешь. Не торопись.

– У меня голова с утра болит.

– Голова? Какого черта, Витя, при чем тут голова?

– Говорю же, у меня с утра голову сносит.

– Голову сносит? – Калинин изумленно выпятил нижнюю губу. – Какая, к черту, голова? Помолчи, Витя! Это что же получается? Можно подумать, что ты и галерею захватил потому, что у тебя болела голова?

– Еще мне в забегаловке подали несъедобный салат…

– Молчи… – зашипел Калинин, оглядываясь на заложников. – Необязательно пускать в ход оружие только из-за того, что тебе подали вонючий салат…

– А тебе такой раз подавали?

Шивцов в бешенстве рванул Калинина за ворот рубашки.

– Подавали. Остынь. Подавали чаще, чем можно подумать. – Калинин не вырывался, он, как мог, спокойно смотрел в мутные глаза Шивцова. – К черту, Витя! Надоело скотство. Обрыдло.

Он случайно перехватил взгляд Ксюши.

Странный оказался у Ксюши взгляд. Нездешний, безмерно удивленный, убитый, отвращение в нем читалось, тоска. А может, так казалось из-за размазанной по лицу краски. Калинин злобно усмехнулся. Она потрясена. Актриса. Шлюха в боевой раскраске. Ну, трахнул ее какой-то охранник на глазах перепуганной толпы. Впервые подставлять себя? Могла бы расслабиться, схватить кайф, сама ведь расстегивала ширинку охраннику, сама орала: «Возьми меня, Саша!» – будто секс со мной ее защищал. А я не могу быть защитником, я не могу быть другом. Отныне я уже никому не могу быть другом. Я выше этих банальностей. Я шел к такому моменту всю жизнь. Теперь у меня другое назначение. Новая эстетика. Вот база. Я больше не человек. Я – автомат, фиксирующий прекрасные и ужасные события. И нет в мире более благодатного материала для Новой эстетики, чем перепуганный человек…

– Знаешь, что тебя ждет за стенами этой галереи?

– Тюрьма, наверное, – буркнул Шивцов.

– И все? Никаких вариантов?

– А какие еще варианты?

– Не будь дураком. Ты выйдешь отсюда любимцем публики!

– С чего вдруг?

– Да с того, что знаменитостям позволено все.

Калинин наклонился к Шивцову, заговорил быстро, торопливо.

– Когда обычный человек стреляет в другого, – заговорил, – это называется убийством. С его мотивами разбирается суд. Но если в человека стреляет знаменитость, к тому же стреляет осознанно, заранее просчитав все последствия, это уже не преступление, а творческий акт!

– Знаменитость, – Шивцов искривил губы. – Я даже рисовать не умею.

– А что умеет фон Хагенс? – Коротким взмахом руки Калинин призвал в свидетели толпящиеся вокруг мумии. Заложников он не замечал, они его не интересовали. – Разве фон Хагенс снимает фильмы или пишет полотна? Да нет, ничего такого. Он просто экспонирует мумии! Ему и вкуса не хватает, сам видишь, понамотал кишок, придурок. Создатель нового направления в искусстве должен мыслить, Витя. Мыслить, а не танцевать и не петь арии. Создателю нового направления в мировом искусстве совсем не обязательно что-то уметь. Не рисовать, не писать, не вышивать крестиком. Нужно уметь выдвигать концепции…

– Это тебе Ведаков с толку сбил?

– Забудь Ведакова, – впервые огрызнулся Калинин. – Ведаков – бездарность и неудачник.

– Но про умение выдвигать концепции болтает он…

– Плохо болтает, раз никого не заинтересовал.

– Все равно…

Шивцов хмуро потер виски.

– Ты ведь Андрея повторяешь…

– Это неважно, – Калинин улыбнулся. Подлый тепленький страх еще держался где-то в подсознании, но Калинин уже поймал, уже держал Шивцова в руках. – Видишь, мыслить не так уж трудно. Пробелы в твоих знаниях я заполню.

– В камере, что ли, не будет времени?

– Забудь про камеру, Витя. Думай не о тюрьме, не о химии. Думай о чудной вилле, которую ты отгрохаешь на Рублевке, или в Ницце, или где-нибудь под Лондоном в зеленом местечке. Учись мыслить в нужном направлении. Ты прав, Ведаков умеет болтать. Он неплохо болтает иногда. Только ведь он, как фон Хагенс, остановился, не сделал главного шага.

– А ты сделаешь?

– Мы сделаем.

Шивцов медленно огляделся.

Непонятно, что он подумал. Может, сравнил тесную камеру будущей тюрьмы с кровавым бассейном, перед которым валялся убитый им человек.

– …концептуальное искусство, Витя, – быстро шептал Калинин, – потому так и называется, что стремится передать исключительно идею, а не образ. Доходит? – голос Калинина становился напористее. – В концептуальном искусстве можно использовать все. В нем нет ничего запрещенного. Мрамор, бронза, золото. Какая разница? Дерьмо, отбросы, живые человеческие тела. Дело во вкусе. Фон Хагенс называет свои мумии «художественно препарированными», а на самом деле они просто изуродованы. Фон Хагенс хотел шока, мы с тобой хотим восприятия…

– Мы с тобой? – переспросил Шивцов.

– Вот именно. Мы с тобой… – было видно, что Калинин решился. – …мы с тобой, Витя, сделаем следующий шаг. Именно мы с тобой. Фон Хагенс использовал для инсталляций завещанные ему или купленные тела людей, а мы устроим грандиозный перформанс с участием живых… временно живых людей, – подчеркнул он. – Тех людей, которым еще только предстоит стать телами… Помнишь, что такое перформанс? Ну да, искусство акций, производимых художниками перед зрителями. Банальную акцию с захватом заложников мы превратим в грандиозное явление мирового искусства! Новая эстетика в действии. Доходит?

– Дурость, – сплюнул Шивцов.

– А беседа с Христом не дурость?

– Капитан из «Антитеррора» может все, что угодно пообещать – работа у него такая.

– В «Антитеррор» дураков не берут. Он обещал.

– Все равно дурость.

– А ты не пытайся думать за других. Капитан обещал, пусть у него и болит голова. Чем абсурднее требования, тем проще они доходят до толпы. И средствам массовой информации чрезмерные требования всегда нравится. – Калинин осторожно присел на скамеечку служительницы и вытянул раненую ногу. – Мы – творцы, Витя. Мы не насильники. Привыкай к этой мысли. Мы с тобой показываем всему миру, каким образом может прийти в мир новое учение. Абсолютно новое. Уже через месяц мир забудет имена всех этих неудачников, – он холодным взглядом обежал заложников, – но миллионы и миллионы людей запомнят тот факт, что ты один из многих униженных и оскорбленных захотел поговорит с Христом…

– А о чем мне с ним говорить?

– Как это о чем? Об искусстве, конечно!

Шивцов поморщился, потер ладонью виски.

– Похоже, ты всех держишь за дураков, Сашка?

– Не всех, но многих. А ты… сомневаешься?

– Не знаю…

Положив обрез на колени, Шивцов обхватил голову.

Боль, казалось, уже оставившая его, вновь вернулась, крепко обожгла мозги, накатила с новой силой. Калинин искоса поглядывал на карабин. Шивцов за него и не держится. Вот он в двух шагах. Дотянуться, выхватить? А потом? Прощай мечта? Может, расстрелять Витьку?