Она простояла перед картиной несколько минут, прежде чем обратила на нее внимание. Другие картины в галерее были абстрактными, но когда она, дожидаясь отца и стараясь убить время, стала разглядывать эту, в пятнах неописуемых цветов стали проявляться очертания, смутные, как тень от дыма. Она увидела разрозненные части лестниц, странные арки, ведущие в никуда, призрачные намеки на незаконченный лабиринт. Где-то возникали ярко освещенные детали: клочок неба позади разрушенного свода, часть окна с металлической решеткой, моргнувший ясный глаз, который, казалось, всматривается в зрителя. Художник направлял внимание зрителя на разные участки картины с таким искусством, которое тревожило, давая воображению самому определять границы образов, затем неожиданно останавливал внимание на точке, где хаотические пятна сильно контрастирующих цветов в своем центре образовывали нечто, не поддающееся объяснению.

Там была изображена усеченная пирамида, возможно, трех дюймов в высоту. Она была так плотно заполнена микроскопическими деталями, что это напоминало многочастную мозаику, где предметы уменьшались до полного исчезновения. И пока она это рассматривала — то ли потому, что ее глаз уже был приучен художником, то ли благодаря мастерству создателя картины, — крошечные объекты стали перемещаться, как в калейдоскопе, и она обнаружила, что смотрит через дверь или через оконный проем наружу, на город.

Широкие улицы города украшали колоннады, скопление крыш скрывало тайные аллеи. Блестящие купола, шпили, дворцы и террасы, стены храмов, стены таверн, дворы, фонтаны и сады — все купалось в золоте солнца. Она не могла понять, что это за город, он одновременно казался и древним, и не принадлежал никакому времени. Это мог быть Рим без туристов и транспорта, мог быть только что построенный Иерусалим или место жизни высочайшей цивилизации, которая старше истории, рожденной с рождением мира, чьи руины давно стали пылью, а мудрость и вовсе забыта.

Я никогда не была человеком с богатой фантазией, думала она о себе. И все-таки ее воображение было разбужено, и внезапно ее пронзила ностальгия по месту, которого она никогда не видела, по волшебной сказке, которую она всегда отвергала.

— Вам это нравится? — раздался голос позади

нее. — Вы, кажется, совершенно поглощены этой картиной.

Она резко обернулась. Пол галереи был застелен ковром, и хозяин, она была уверена, что это хозяин, подошел к ней так тихо, что она этого не заметила.

— Не знаю, — сказала она. — Я еще не решила. Это очень интересно.

— Значит, вы не доверяете импульсивному суждению. — Голос был нежен, как взбитые сливки, но с крошечной долей насмешки. И нельзя было определить, то ли он очень высокий, то ли просто тихий,

но чувствовалось, что его хозяин наделен чувством юмора. Блестящие седые волосы обрамляли голову подошедшего человека стальным ореолом, кожа лица была цвета кофе с молоком и совсем без морщин, что говорило скорее о тщательном уходе, нежели о затянувшейся молодости. У него были миндалевидные глаза, поблескивающие желтыми огоньками. Он был обходительным, элегантным, высоким и грациозным. Он ей сразу и решительно не понравился.

— Это гравюра, — продолжал он. — Надеюсь, вам это понятно?

— Нет. Непонятно. Конечно же непонятно! Я думала, что гравюра всегда бывает черно-белой.

— Это очень сложная техника, — и снова тон превосходства. — Характер окраски и сочетания цветов дают совершенно сверхъестественный эффект.

— Как она называется? — спросила она, и ей показалось, что этого вопроса от нее ждали.

— «Потерянный город». — Затем последовала пауза. Она отступила на шаг от картины. — Вы хотите здесь что-нибудь купить?

— Я жду отца. — Она отвела глаза от картины. Он должен был знать, кто она такая, должен был видеть, как они с отцом пришли.

— Ах, да. Вы дочь Робина Кэйпела. И вас зовут?..

— Фернанда.

— Как мило. И так необычно. Ваше имя подобно старинной игрушке.

— Мой дедушка был испанцем, — объяснила она, как объясняла всегда. Это не было правдой, но она чувствовала, что такое экзотическое имя требует некоторой защиты, чтобы не надо было объяснять,

что у мамы был такой экзотический вкус. Она считала, что лучшим объяснением иностранного имени может быть иностранная кровь.

— Ферн! — К ним шел отец, закончивший свои дела. Он излучал обычное для него выражение слегка нервной доброжелательности. За ним следовала молодая женщина, которая работала в галерее. — Значит, ты повстречала Джейвьера. Э-э… великолепно. Великолепно! О чем это вы болтаете?

— О картине, — ответил за нее мужчина.

— Боюсь, вкус моей дочери покажется вам немного… консервативным. Знаете, она очень приземленная дама. Любит, когда у персонажа на портрете все черты лица на своих местах, а деревья должны быть правильного зеленого цвета — вот, что я имею в виду. Единственный абстрактный художник, которого, как я знаю, она обожает, — это Мондриан. Она говорит, что он делает очень славные кухонные обои.

— Кухня, в таком случае, обходится очень дорого, — сказал человек, названный Джейвьером. Робин и женщина засмеялись.

— Папочка, не заставляй меня скучать, — сказала Ферн с явным желанием уйти.

— Я пошутил, дорогая. Я хочу познакомить тебя с Элайсон Редмонд. Мы договорились сотрудничать в издании книги по колдовству. Элайсон нашла не скольких художников-иллюстраторов. Книга будет

пользоваться большим успехом. Элайсон — моя дочь Фернанда.

Они обменялись вежливым рукопожатием. Вблизи женщина оказалась не такой уж и молодой, у нее было длинное лицо с непропорционально пышными губами, с бледными узкими глазами под густо накрашенными ресницами. Ее волосы были распущены и свисали до талии. Если бы Ферн не была так рассудительна, она подумала бы, что будущая сотрудница отца и сама похожа на колдунью.

— Великолепно, — пробормотала мисс Редмонд.

Возможно, Ферн вообразила ту же неуловимую насмешку в ее голосе, которую она уловила в голосе Джейвьера. Какое-то мгновение, видя отца, стоящего между этими двумя людьми, ей показалось, что он попал в ловушку, пойман двумя хищниками: мужчиной с его еле уловимой улыбкой превосходства и женщиной с ее теплым обхождением и холодом в глазах. Мимолетное ощущение опасности расстроило Ферн, хотя и не было соизмеримо с реальной угрозой. С тех пор, как шесть лет назад умерла мама, Ферн следила за любовными историями отца, добиваясь отставки кандидаток, которые ее не устраивали. И сейчас она точно почувствовала тревогу. Она видела перед собой жестокую женщину-охотницу и ее незадачливую жертву. Ферн уже имела дело с подобными ситуациями, но никогда раньше ее не мучили сомнения или предчувствия. Хотя тогда Ферн еще не верила в предчувствия.

Робин продолжал раскланиваться со знакомыми, но Ферн, прислушавшись к внутреннему голосу, постаралась поскорее увести его из галереи.

Позже она поняла, что все началось именно в тот день. Встреча в галерее, чувство опасности и картина. Казалось, не произошло ничего необычного, но ее не оставляло смутное беспокойство, как будто какая-то неясная тень прошмыгнула по краю ее ясного безопасного мира. Или будто она уловила несколько отдельных нот мрачной музыки, которая вскоре должна была зазвучать изо всех углов мироздания и заглушить собой все другие звуки. События того ужасного, невероятного лета, возможно, так легко воспринимались потому, что она почти была к ним подготовлена. Именно с той первой встречи в незнакомой обстановке что-то стало просачиваться в ее жизнь, расстраивать ее, нарушило так тщательно созданное равновесие, сделало ее уязвимой, неуверенной, восприимчивой к изменениям.

Ей было шестнадцать лет, она была хорошо воспитана, умна, энергична, она была типичным созданием восьмидесятых годов, которое смотрит на мир с практичностью реалиста, усиленной ранней смертью матери и обязанностями, последовавшими в связи с этой смертью. Как ни странно, причиной беззаботного поведения ее отца, оставшегося с двумя маленькими детьми, стало то, что именно Ферн по-взрослому взяла на себя все обязанности по дому. Она нашла помощницу для ведения хозяйства, следила за оплатой счетов, командовала своим легкомысленным отцом и пыталась руководить младшим братом. Она прошла этап полового созревания без бунта, без драм, избежав наркотиков, чрезмерного употребления алкоголя и ранних сексуальных отношений. Ее будущее было хорошо распланировано, в нем не было места сюрпризам — университет, благополучная карьера, благоразумный брак. Она представляла себя уже взрослой, но за невозмутимым фасадом прятался ребенок, загородившийся от неизвестности иллюзией безопасности и самообладания. Тем летом иллюзиям предстояло рассеяться. В ее существование должно было ворваться нечто непредвиденное, которое превратило ее, выдержанную девочку, в отчаявшееся, испуганное, неуверенное, одинокое существо.