– Да-да, вы правы, мне пора. Извините, Фёдор Михайлович, – горю! Я к вам вечерком забегу – всласть поговорим. Я вам про графа Льва Николаевича тако-ое расскажу! А кстати, он очень похвально отозвался о вашем романе «Подросток»… Но – после, после! До вечера, глубокоуважаемый Фёдор Михайлович!

И Страхов опрометью кинулся к пролётке.

Доктор Кошлаков, уже несколько лет лечивший Достоевского от эмфиземы, закончив осмотр, сказал:

– Можете одеваться, Фёдор Михайлович. Никаких изменений к худшему я не нахожу. Скорее, наоборот. Вижу, что лечение за границей вам идёт на пользу. Кстати, как отдыхалось в Германии, в Эмсе?

– Очень хорошо, – ответил Фёдор Михайлович, застёгивая сорочку. – Самое хорошее в Эмсе то, что русских там мало.

Кошлаков рассмеялся.

– Хорошо там, где наших нет, – сказал он.

Он подождал, пока Достоевский надел сюртук.

– Ну, присаживайтесь, я рецепт выпишу.

Кошлаков присел к столу, искоса взглянул на Достоевского:

– Кстати, насколько я знаю, господин министр не утопился.

Он замолчал и на всякий случай оглянулся на дверь, на окно.

Фёдор Михайлович насторожённо подался вперёд:

– Не беспокойтесь, Дмитрий Иванович. У меня дома лишних ушей нет. И надзор с меня давно уже снят. И дом этот приличный…

– Да? А я, когда к вам шёл, встретил поблизости одно гороховое пальто… – тихо сказал Кошлаков.

Достоевский нахмурился:

– Это не по мою душу. В доме много квартирантов. А такие места, сами понимаете, господ революционеров как сахар мух притягивают… Ну, так что же случилось?

Кошлаков отложил перо, стал серьёзен и даже печален.

– Ему помогли.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Мне удалось произвести осмотр тела еще до приезда доктора Траппа. Ну, так вот вам моё заключение: на теле Льва Саввича есть рана, глубиною приблизительно в два вершка. Нанесена плоским холодным оружием, скорее всего, финским ножом. Рана смертельная, нож проник глубоко в печень, задев также желчный пузырь. Обширное внутреннее кровоизлияние.

– То есть, об утоплении нет и речи?

– Да; но и тут есть некоторая странность, вполне объяснимая, впрочем, – сказал доктор. – Ведь Макова извлекли из Фонтанки; в лёгких была вода: видимо, он ещё успел сделать вдох после того как упал в канал. Каким образом упал? Говорят, что на глазах многих зевак. Вроде бы стоял, рассматривая прогулочные пароходы, потом вдруг сорвался с места, пошёл в сторону Аничкова моста. И неподалёку от моста перевалился через парапет, скатился с откоса… И вот тут, Фёдор Михайлович, есть ещё одна странность. Я вам рассказал то, что мне известно от доктора Траппа, читавшего протоколы полиции. Но, по словам Уголино, из протоколов изъяты показания нескольких свидетелей о том, что перед тем, как упасть в воду, Лев Саввич общался с двумя филёрами. Один был одет под нигилиста 60-х годов, другой вырядился в мастерового. Так что определить их род занятий грамотному человеку не составило бы труда. Так вот, филёры не просто разговаривали с Маковым. Они оттеснили его к самому парапету и на некоторое время скрыли от глаз публики. И после этого Лев Саввич упал на откос.

– Вы думаете, филёры посмели пойти на убийство? – тревожно спросил Достоевский.

– Вряд ли. Думаю, это были не простые филёры, а ряженые убийцы. Тем более что один из них – тип весьма примечательный. Будь я человеком, верящим в мистику и прочую чепуху, я бы сказал, что этот филёр восстал из мёртвых. Это некто Илюша, больше известный под кличкой «Убивец». Насильник, разбойник, каких свет не видывал. Его не только полицейские – арестанты боялись. Он уже с полгода как работал в Охранке, когда с ним разделались члены террористического Исполкома. Илюша был повешен и распят на воротах жандармского управления на Фонтанке несколько недель назад, – да вы, конечно, слышали об этом.

Фёдор Михайлович кивнул.

– И вот, пожалуйста, – продолжал Дмитрий Иванович: – Описания свидетелей точно соответствуют внешности этого самого Илюши… Что скажете?

– Скажу, что свидетели либо ошиблись, либо вас нарочно ввели в заблуждение, – и это крайне серьёзно.

Кошлаков глубоко вздохнул.

– Я бы не стал отказываться от третьего предположения: у Илюши есть брат-близнец.

Достоевский побледнел.

– И… где он?

– Видимо, затаился на одной из полицейских конспиративных квартир.

Фёдор Михайлович глубоко задумался.

– Если брат действительно существует, то он очень, очень опасен.

Кошлаков захлопнул баульчик, поднялся.

– Да. Чрезвычайно опасен. И я думаю, нужно попросить господина Уголино просмотреть знаменитую картотеку Льва Саввича Макова.

– Мне кажется, это бессмысленно. Если искать – то только в ведомстве Комарова…

– Ну… – Кошлаков вздохнул. – Боюсь, что для Уголино это будет и затруднительно, и небезопасно…

Достоевский промолчал. Он не знал, кто скрывается за псевдонимом Уголино. Таковы были правила, и в них не было исключений.

Он сосредоточенно думал, закуривая папиросу. Потом глубоко вздохнул:

– Ну, что ж… Я, кажется, знаю, к кому обратиться за помощью. К заинтересованной стороне.

Кошлаков поднял брови. Пожал плечами.

– Не знаю, о ком вы говорите, Фёдор Михайлович. Но догадаться несложно… Впрочем, возможно, что свидетели и ошибались, и человек этот просто похож на Убивца…

– Так или этак, а разобраться в деле надо, – ответил Достоевский.

СЕСТРОРЕЦК.

Июнь 1879 года.

Петруша лежал на перине, глядя в потолок. Потолок был грязен, засижен мухами, но Петрушу это не волновало.

После удачного дела с министром господин генерал предоставил ему отпуск. Петрушу вывезли в Сестрорецк, на конспиративную охраняемую дачу. Здесь он сам выбрал себе комнату в мансарде, с окошком в переулок. Ел и спал, изредка выходил во двор, кормил кур и забавлялся с цыплятами. Но время от времени впадал в странную задумчивость.

Когда Комарову доложили об этом, он насторожился. И решил лично приехать на дачу, пообщаться с Петрушей. Он боялся одного: Петруша рано или поздно захочет найти убийц своего брата и отомстить им. Тогда – пиши пропало: все планы рухнут, и море крови прольётся. Петруша по характеру хотя и казался спокойнее и тише брата, и даже почитать лёгкий жанр любил, но в деле он был куда опаснее Илюши. Если Илюша был зверь, то Петрушу можно было назвать не иначе, как прислужником дьявола. Петруша был не просто палачом, – а усидчивым, вдумчивым палачом, который, казалось, жаждал испить крови своих жертв…

По лестнице тяжело забухали сапоги. Дверь в мансарду приоткрылась беззвучно. Заглянул жандармский унтер-офицер.

– Слышь, Петруша! Подымайся. К тебе генерал приехали.

Петруша скосил глаз на вошедшего.

– Стучаться надоть, когда входишь, – проворчал он.

Жандарм не ответил. Выходя, он подвигал дверью туда-сюда: странно, петли не скрипели. Хотя в этом доме скрипело почти всё: половицы, двери, стены…

Жандарм тут же вспомнил, что и лестница в мансарду, – хлипкая, деревянная, – тоже ни разу не скрипнула под ним.

– Чего смотришь? – спросил Петруша, садясь на постели и почёсывая под рубахой волосатую грудь. – Смазал я петли. Скрипа не люблю…

Жандарм вышел. Снова раздались шаги. Дверь опять открылась.

– Стучаться, говорю, надо! – крикнул Петруша.

Вошёл Комаров.

– Стучаться? – Комаров удивлённо огляделся. – Это верно, Петруша: гости стучаться должны. Извини, брат.

Петруша глянул на Комарова исподлобья:

– Мой брат во сырой земле, ваше бродие. А ты мне и не брат, и не сват.

– Ну ладно, не ворчи, – отозвался Комаров.

Стула в комнате не было, а стоять было неловко. Комаров выглянул на лестницу, сказал жандарму: