Действительно, день был чудесный. Солнце преобразило город; оно сверкало на золотых куполах и шпилях, весело плясало на волнах Фонтанки.

Маков стоял у парапета неподалёку от Аничкова моста – и сам не знал, как здесь очутился. Аничков дворец, Аничков мост… Судьба, наверное.

Двое шпиков приглядывали за ним. Они стояли ближе к Невскому, и делали вид, что глазеют на прогулочные пароходики.

Маков представлял себе, как вернётся домой, как встретит его жена. Скажет что-нибудь вроде: «Где изволили шляться? А вам тут снова бумагу принесли: вызывают в суд. Докатились! Какой позор! И не стыдно-с?»

«Дура! – мысленно ответил Лев Саввич. – Ты же без меня по миру пойдёшь!»

Она его не расслышит, конечно, или, скорее, просто не поймёт. Она скажет злорадно: «Ага, доворовались? Так вам и надо!» Ну, дура, – она и есть дура, что тут ещё сказать.

Маков чертыхнулся про себя. Внизу медленно проплывал, пофыркивая, речной пароходик. На открытой палубе сидели англичане и громко переговаривались. Один из них, сухопарый джентльмен в спортивной зелёной куртке и коротких, до колен, штанах, указал рукой на Макова и что-то сказал. Остальные дружно рассмеялись и долго провожали Макова глазами. «Смотрите, вот настоящий татарский казак-генерал!» – сказал англичанин.

Маков мрачно проводил пароход глазами. А вот, – подумал он, – настоящий английский осёл… А впрочем… Островитянин. Real Englishman… Не то что мы: татарские казаки-генералы. Эх, жаль, Константинополь не взяли: государь испугался гнева королевы Виктории…

Филёры тоже глядели на настоящих инглишменов. Маков почувствовал зуд, какого давно уже не испытывал, с юных лет: ему вдруг захотелось пошутить, выкинуть какой-нибудь бессмысленный, нелепый фокус… Развеяться, стряхнуть с себя всё, что навалилось на него в последние дни.

Лев Саввич отошёл от парапета и быстро зашагал к филёрам.

Те, заметив Макова, тотчас же отвернулись, поскольку улизнуть уже не успевали. Маков подошёл к ним вплотную, хлопнул обеих по спинам одновременно двумя руками:

– А что, господа доносчики, не покататься ли и нам на пароходе? Или мы хуже англичан?

Филёры как бы в недоумении переглянулись. Один из них был похож на фабричного или мастерового: в круглых очочках, с лопатообразной бородой, в тужурке.

Впрочем, в нынешнее время одеваются так, что и не разобрать, кто из какого сословия. Маков вспомнил дело Якушкина, дворянина и литератора, который, переодевшись крестьянином, бродил по России, писал «очерки нравов», и в Пскове, принятый за бродягу, попал в кутузку… Был, конечно, шум: либеральные газеты подняли вой. Макову пришлось лично вмешаться и даже принести извинения журналу, в котором печатались якушкинские очерки… Где сейчас этот Якушкин? Спился насмерть…

Фабричный хохотнул:

– Шутник вы, барин, однако!

– И ещё какой! – весело отозвался Маков. – А вот скажите, мне всегда интересно было: почему ваши доносы всегда так друг на друга похожи? Чуть ли не слово в слово. Даже ошибки те же самые, из доноса в донос! Друг у друга списываете, что ли?

Второй был высокий и нервный, в пальто болотного цвета, со штанами, заправленными в сапоги: именно так, как полагали в полиции, одеваются «господа нигилисты ». Впрочем, так их и изображали до сих пор в газетных карикатурах, не понимая, что нигилисты давно уже сошли с исторической сцены, уступив место убийцам.

Воровато оглянувшись по сторонам, «нигилист» прошипел:

– А вам до нас какое дело?

– Нет никакого дела, – согласился Маков. – А только, вижу, службу свою вы исполняете неважно… Например, у вас под носом динамит делают, революционные прокламации печатают… А вы, вместо того чтобы террористов…

Он хотел сказать: «…ловить», но в эту самую секунду голос у него почему-то пропал. Тот, в очочках и с лопатообразной бородой, похожий на грамотного фабричного, зашёл сбоку и сделал быстрое движение рукой. Кажется, в его чёрной руке ослепительно сверкнула молния. Молния? Как странно… Маков почувствовал острую боль под ложечкой, и ещё – боку вдруг стало очень горячо. Так горячо, что Лев Саввич поморщился.

– За генералами… – прохрипел он, удивляясь, почему голос стал еле слышным, а в голове внезапно зазвенело. – Сле… ди… те…

И тут Маков всё понял. Он глянул в простецкое, улыбающееся лицо фабричного, потом, – на нигилиста. Успел заметить его гаденькую ухмылку.

– Ну-тко… – натужно выговорил бородатый.

И начал теснить Макова назад, толкать его грудью и руками.

– Это… зачем? – удивился Маков, ощущая, как земля плавно уходит из-под ног.

Всё было так несуразно, кошмарно, и даже пошло, что Лев Саввич никак не мог поверить, что вот ЭТО случилось, наконец, и с ним. Вечная ночь. И ничего уже не исправить… ОНИ говорили «прощайте», – вспомнилось напоследок. Да, все – тот ротмистр, Адлерберг, Победоносцев, и сам цесаревич, – все попрощались с ним. Только он не понял тогда, что они прощаются с ним навсегда.

Он внезапно увидел небо – прямо перед собой. А потом всё опрокинулось, и весёлая рябь Фонтанки притянула его.

Тело Макова, перевернувшись через парапет, мешком свалилось на зелёный откос, покатилось вниз, и рухнуло в воду. На миг из-под воды показалось бледное лицо с вытаращенными глазами и распахнутым ртом. Потом тело унесло течением под мост, а следом, приплясывая, медленно уплыла белая фуражка.

– Барин! Барин утопился! – вдруг истошно завопил «фабричный», обеими руками показывая вниз и как бы кидаясь животом на парапет.

– Иде? – фальцетом взвизгнул «нигилист». – Который это? Он же вот тут стоял, над англичанами смеялся!

Толпа уже сгрудилась вокруг них.

– Под мост унесло! Под мост! – послышались голоса. Кто-то побежал на ту сторону моста.

Вскоре, расталкивая зевак, к парапету стал протискиваться городовой.

– Ах, батюшки! Горе-то какое! – фальцетом завизжал высокий, ввинчиваясь в толпу в противоположную от городового сторону.

– Да и то: жил себе человек, жил, – а вдруг и перестал! – прохрипел фабричный, и тоже исчез.

А Маков плыл под чёрным мостом, в зелёной воде, и мост почему-то никак не кончался; он был бесконечным, и вода становилась чёрной, и делалось всё темнее и темнее, пока не погасло солнце. И тогда чёрные воды с рёвом рухнули в бездну, закрутились воронкой, и над этой бездной глухо застонала навеки обездоленная душа.

ПЕТЕРБУРГ.

Июнь 1879 года.

На похоронах Макова народу было совсем немного. Вдова, одетая в новое облегающее чёрное платье, которое очень выгодно подчеркивало красоту её фигуры, тихо злилась: единственный раз удалось попасть в общество, и то её здесь совершенно некому оценить!

Прощание проходило в небольшом, обтянутом крепом, помещении в здании министерства. Отпевания не было; гроб был закрыт. Над гробом, вместо иконы, стоял портрет Макова: бравый молодой кавалерист верхом на белой лошади, сняв фуражку, приветствует зрителя. Снимок был очень старым, – ничего более подходящего не нашли. Угол портрета был перетянут чёрной лентой.

Два офицера держали подушечки с немногочисленными наградами Льва Саввича. Какой-то чин произнёс фальшивую речь. «Нелюди!» – с неприязнью думала так внезапно овдовевшая Елизавета Яковлевна.

Чиновники из министерства подходили к ней, пожимали руку в чёрной перчатке, лепетали о сочувствии.

«Врут! Всё врут!» – думала Елизавета Яковлевна, но при этом, приподняв чёрную вуалетку, печально кивала и промокала тёмным платочком сухие глаза.

Подошёл сухопарый бритый господин, которого Елизавета Яковлевна видела впервые.

– Сударыня, выражаю вам своё сочувствие, – сказал сухопарый. Снял очки, протёр их. – Невосполнимая потеря… Невосполнимая…

«А! – вдруг догадалась Елизавета Яковлевна. – Это же тот самый господин, который приходил давеча! Сетовал, что нельзя хоронить по православному обряду: самоубийца-де! Как его зовут? Победоносцев, кажется». Воспитатель цесаревича, друг августейшей семьи…