Во-первых, побег не должен был выглядеть побегом. Скорее, это должно быть похоже на торжественный выезд из крепости наследника престола: солдаты должны накануне арестовать всех офицеров и запереть их в обер-комендантском доме. Затем выстроиться рядами внутри крепости, по пути следования Нечаева, и приветствовать его, как приветствовали бы самого Государя. Нечаев, в сопровождении свиты из наиболее верных солдат, а также выпущенных на свободу арестантов, выйдет из крепости через Петровские ворота, перейдёт через Кронверкский пролив; на Каменноостровском проспекте его должна поджидать карета с конным конвоем. В карете Нечаев по Троицкому мосту пересечёт Неву и поедет к Зимнему.
К этому времени в городе уже всё должно быть готово к народному восстанию. Студенты, солдаты, кронштадтские моряки из военной организации «Народной воли», а также рабочие из предместий двинутся вслед за каретой, разоружая по пути полицию, жандармов и казаков. Царь со сворой царедворцев бежит из дворца; препятствовать ему не нужно. Нечаев на Дворцовой площади, с постамента Александровской колонны произносит пламенную речь.
Начинается революция.
Таков в общих чертах был план. Нечаев предусмотрел и детали: о начале восстания возвестит выстрел с Петропавловской крепости. Оружие, хранящееся в крепости, будет роздано восставшим. Кроме того, Исполком должен заранее направить боевые дружины для захвата Адмиралтейства, Сената и, если удастся, Арсенала.
Мосты и телеграф тоже должны сразу же перейти под контроль восставших.
Арестованных чиновников, военных, и прочую контрреволюционную сволочь отправлять в Дом предварительного заключения. Там же, во дворе, провести несколько показательных расстрелов…
Нечаев всё ещё додумывал детали плана, не замечая, что в коридоре стало что-то уж слишком тихо.
Внезапно он почувствовал неладное. Громко крикнул:
– Гудков! Ты здесь?
Раздался топот и чей-то грубый голос ответил:
– Здесь, здесь… Вот он, твой Гудков!
Дверь открылась, и на пол в камеру Нечаева полетел окровавленный человек без шинели, в порванном мундире; не человек – кровавое месиво.
Нечаев привстал.
– Что это такое?! – крикнул он грозно.
В дверях появилось несколько незнакомых жандармов.
– А вот то самое, – произнёс тот же голос. – Кончилась, значит, твоя власть, нехристь поганая!
Жандармы внезапно заполнили всю камеру. Нечаева легко, как куклу, сорвали с постели, бросили на пол.
– Что, не нравится? А дайте-ка, ребята, я первый… Учить ещё вас надо, как эту сволочь бить! – голос принадлежал унтер-офицеру.
На голове Нечаева внезапно оказалась наволочка, сорванная с подушки. Сверху набросили жиденькое арестантское одеяло. Пудовый сапог вонзился в живот. Нечаев глухо охнул и согнулся, поджав под себя ноги.
– Это для начала, – прохрипел унтер. – А вот так – далее!
И он с размаху ударил сапогом в лицо, а потом начал топтать хлипкое извивающееся тело. На одеяле начали проступать кровавые пятна.
Унтер сделал шаг назад, вытер испарину со лба, кивнул:
– Ну, теперь давай вы, ребята. Катай его, иуду…
Жандармы сгрудились вокруг поверженного Нечаева. Топтали, били куда попало: тесно стояли. Били сапогами в пах. Перекатывали с боку на бок уже бесчувственное тело, и снова били, били, били… Наконец унтер сказал:
– Ладно, хватит! Убивать не велено. А то он вишь, какой хлипкий… Сдохнет ещё… Айда в другие камеры!
Дверь со скрежетом захлопнулась. Послышался топот, и из-за стены донеслось:
– Что вы делаете, изверги? Я и так пойду, куда вы скажете… Что вы де…
Фельдмаршал Гурко прочитал рапорт коменданта Ганецкого и приложение к нему: об избиении арестованных жандармами, присланными по указанию Комарова.
Гурко отложил бумаги, взглянул на Ганецкого, сидевшего перед ним, опустив седую голову.
– М-да… – протянул Гурко. – О безобразиях, творящихся в Алексеевской равелине, мне уже докладывали. Да всё как-то не верилось. Как же вы это допустили, Иван Степанович?
Ганецкий угрюмо ответил:
– Виноват…
– Разумеется, вы виноваты. Почему не занялись этим делом раньше?
– Я… не знал, – седая голова совсем поникла и даже начала дрожать, словно шея не выдерживала её веса.
Гурко промычал что-то нечленораздельное.
– Но ведь это продолжалось не месяц, не два – годы! Неужели никто ничего не замечал? – Гурко помолчал. – Нет, не верю. Замечали – да молчали. А вот почему молчали – пусть разберётся военный суд. То ли так сдружились, что не хотели выдавать «товарищей». То ли… Страшно сказать: просто попустительствовали этому Нечаеву, и попустительствовали либо из денежного интереса, либо…
Гурко помолчал.
– Я распорядился провести самое тщательное расследование и в отношении крепостной команды, и в отношении тех жандармов, которые приняли участие в избиении арестантов. Как сообщил Дрентельн, он не давал указания избивать; хотел лишь удостовериться, что безобразия действительно имели место. Тем не менее, я приказал своей властью отправить этих жандармов под арест, на гауптвахту. Думаю, они понесут должное наказание.
Ганецкий молчал. Голова его тряслась всё сильнее.
– Ну, не нужно так волноваться, – сказал Гурко. – Надеюсь, что ваша непричастность к разгулу в равелине будет доказана. Медицинская комиссия под руководством доктора Траппа осмотрела избитых. Положение некоторых из них тяжёлое. Нечаев особенно пострадал, ещё немного – и запинали бы до смерти… Сейчас он переведён в лазарет. Остальные получают медицинскую помощь на месте. Кроме того, я распорядился пересмотреть рацион арестантов. Он будет значительно улучшен, поскольку, по заключению врачей, у половины арестантов имеются признаки цинги, лихорадки, чахотки или психического расстройства. После дополнительного обследования они, возможно, будут переведены в военный госпиталь… Вы меня слышите, Иван Степанович?
– Слышу, – глухо ответил Ганецкий.
– Хорошо. Можете идти. Прошу вас оказывать всяческое содействие следствию. До свиданья.
Ганецкий не без труда поднялся. Подволакивая одну ногу, повернулся к двери.
Гурко пытливо глянул на него.
– Вам, Иван Степанович, я тоже посоветовал бы обратиться к врачу…
– Хорошо, – ответил Ганецкий.
Когда комендант ушёл, Гурко долго сидел над бумагами, размышляя. Конечно, Ганецкий мог и не знать, что творится в равелине. Он боевой генерал, во время Турецкой войны командовал корпусом. И эта тюремная должность, которую многие восприняли бы как синекуру, была ему явно не по вкусу. Потому и не вникал в детали, во всём доверяясь смотрителю. Что ж… Не будем трогать старика, – решил Гурко. И без того скандал выходит нешуточным…
Да и не один скандал-то! Генерал-губернатор поморщился: на днях в Питер привезли группу одесситов и киевлян, привлечённых в своё время по разным политическим делам. Суд определил им высылку в северные губернии России, в связи с незначительностью их преступлений. Питерские нигилисты пришли встречать их на вокзал. Ссыльные и их провожатые должны были проследовать через весь город на Финляндский вокзал. Колонну сопровождали отряды полиции. По дороге к колонне присоединялись сочувствующие прохожие, так что шествие оказалось довольно многолюдным. И вот у Гостиного двора началось: выскочили лабазники, вооружённые какими-то палками, лопатами, железными прутами, напали на колонну. Полиция стояла в стороне, наблюдая безучастно. К лабазникам присоединялись прохожие из числа патриотов. Били насмерть, не разбирая ни пола, ни возраста. И били долго – почти три часа. Наконец, прискакал полицмейстер Дворжицкий. Полиция тут же принялась разгонять толпу. Однако было поздно: несколько трупов остались лежать на залитой кровью мостовой.
Теперь суды, прокуроры, градоначальство, даже Сенат – завалены заявлениями родителей и родственников избитых. Цесаревич явно смотрит на происшествие сквозь пальцы, а вот город бурлит: то здесь, то там возникают стихийные митинги, сходки. В университете даже потребовали к ответу градоначальника и полицмейстера. Утихомирить студентов пришёл товарищ министра просвещения Сабуров. И – получил пощёчину от какого-то распалившегося молокососа.
