Превращает нас в маленькие коробочки тамагочи,

В высоковольтные коробочки тамагочи, со зверенышами внутри…

Только те смешные песики китайского производства –

Жалкие микроподделки под тех, кто живет на дне.

Эти – они питаются нашей злостью, как белой костью,

Оттачивают хищные зубки – гвозди, вынюхивая предел….

И чьи – то улыбки в гриме, и в спину камни,

Задрапированные «дружеской» благодетелью ради нас,

Воспринимаются маленькими зверьками, ласковыми зверьками, бывшими когда-то зайчатами – хомяками,

как активизация кнопок команды «фас»,

как легализация начала войны без правил, (тебе знакомо то чувство бурлящего кипятка, когда ты пьешь его щетинистыми глотками, ненависть – щетинистыми глотками, умирая с первого же глотка?...) и вот тогда, этот зверек внутри, заложенный в нас еще до начала веры в законы Божьи, растет с каждым предательством, он корчится и болит, он поднимает рожу. Страшная злая рожа блюется дрожью, и рвет на клочья мякиш под кожей, который раньше звался душой и делал из нас с тобой похожих лицом на прочих.

Но этой ночью… давай сгорим, давай мы лучше, черт побери, сгорим,

пока еще нас не порвали в клочья личные тамагочи… с детонаторами внутри…

Я вышибаю стекла пульсами по часам: суть истеричной масти – с воем рубить гранит,

чтобы впивались крошки в сердце на пол-листа, чтобы хрипеть при встрече "мертвое не болит".

Видишь, как бритвы ножниц делят твой кадр на три? – Это начало новой серии дежавю, это моя планета плавится изнутри, чтобы для HAPPY ENDa стать близнецом нулю.

Я исчезаю. Я у... выкрошенных мостов видно седое небо равное пустоте. Трогай сухие щеки мне, сбитые без шлепков, чтобы узнать на ощупь, где у меня предел.

Всё по местам, как толпу по стульям я усадила за нас сама.

Это зима посреди июля холодом в пальцы, ножом – в слова,

Колото – резано, перечеркнуто. Я ядовита сама себе.

Ты уезжаешь.

Во мне уродина корчится скользкой змеей на дне.

Рейс объявляют /гвоздями в темени/ – крикнуть бы "STOP" и огнем гори

всё между нами в прошедшем времени, весь обвинительный алфавит

в нашей совместной когда-то комнате, в наших ругательствах тет-а-тет...

Скалится гордость во мне, уродина. Выжила гордость. А сердце – нет.

Ты уезжаешь. На юг ли, запад ли, я – заворачиваю в тупик.

Падает что-то под ноги запонкой. Падает что-то, а дно – болит.

Сложно все это и просто вроде бы – переписать себя, как тетрадь.

Корчит гримасы во мне уродина, не научившаяся прощать...

Речитативом ли, чечевицей – буков нечетный счет – как припечёт он, приснится – так вытечет, потечёт честности тяжкая, четкая, грешная череда: – Господи, дай мне ада огня, чугуна в слова, чтоб не сказать, а выпалить всё до дна, до уголька краюшки – чтобы высоковольтно, высоконужно – Господи, вышли дрожь ему, обезоружь его, что бы ему я под сердце нужнее нужного, или пошли удушья мне...

Господи бьет в ладоши, кладет на уши их – мол, – выболит, не беда.

И обвисаю тенётой на городах, как на чужих горбах, – мечешься, жмешься, чернеешь так чижиком в проводах, хуже чумы становишься, даже нутро в цвет траура оторочено – нет его ни дневного,ни полуночного... Только о рёбра точками. Только точками.

Боже, хотя бы сдохнуть уполномочь меня.

Завершаю строку. Выжигаю себя дотла.

До прозрачного одиночества в зеркалах.

Кем я всегда была? С кем спала?

Скольким еще чего-то не додала?

*Небо, разлей меня кровью солнца по куполам,

Как по злым губам…

Чтобы не быть поделенной пополам

Чьей-то тетрадной былью под слоем пыли,

Раскиданной по углам.

Небо, скажи, чего я прошу не так?

Я не желаю чтобы меня делили,

Я не желаю, чтобы меня распили

С кем-то на брудершафт.

Я не хочу быть сыром для злых мышат,

Или застрявшей мышью в тягучем сыре/

Смятым чужим куплетом на А4,

После которого хочется не дышать…

Небо, зачем я сама не могу решать,

С кем мне на вдохе жить, на выдохе умирать

Кого не встречать от адреса до не высланных смс.

Небо, сделай меня ничьей, сделай меня не здесь,

Чтобы не помнить, как я сюда вошла, с кем я теперь нежна,

И что я опять кому-то себя должна,

Как мятую сторублевку за день цирковых чудес.

Небо, сделай меня ничьей, сделай меня не здесь.

Да, я наверно хотела бы стать на тебя похожей:

девочкой-маем, с небом под тонкой кожей.

Девочкой-сном: с облаками на каждом пальце,

пить амаретто и рифмой от скуки маяться,

я бы хотела, я бы хотела, я бы

тоже сумела сочиться сквозь утро ямбом

/ дымом ментоловым / молотым кофе, но мне

слишком опасно прыгать с откоса в море,

как набирать твой знакомый на ощупь номер,

как уловить тебя в трубке и слушать сонный

медленный мир твоего с хрипотцой контральто,

я бы хотела уметь говорить "ну как ты",

словно от этого "как ты" живет он: твой же

солнечный мир с небом под тонкой кожей...

Я бы хотела вот так: что ни слово – кома,

что ни строка – то лезвие по запястьям.

Я бы смогла. Но еще не построен город,

где от наличия Х-хромосомы

ровным счетом никак, никогда, не зависит счастье.

Я хочу быть сворованной с этих улиц дождей и пьяниц, унесённой в твоём нагрудном большом кармане

и раздетой до нитки, до пошлых и диких маний ревновать тебя к каждой встреченной в глотках станций

вне меня.

Здесь темнеет и ночь подступает к горлу, двадцать первой по счёту Camel,

в гортани тесно

от застрявшей к тебе рифмовки. Но впрочем похуй. Ты не вор мне.

И я ненавижу такую честность.

И ни слова больше. Слова – суррогаты чувств.

Ничего не доказывай всуе – улики в нас же.

Ты которые сутки звучишь во мне наизусть

И которую вечность совсем не о нас читаешь.

Все стихи и стихии больше здесь ни при чём –

Механизмы контроля над сердцем всё чаще клинит.

И когда ты вернешься – подставлю тебе плечо,

потому что уже разучилась считать ножи в нём.

Я боюсь всего и, наверное, больше всех: пустоты на кровати рядом,

второй подушки непримятой, холодной, как первый внезапный снег,

недоступности абонента,

себя ненужной.

Я боюсь, что затихнет в комнатах детский смех и остынет ужин...

...что однажды захочется выйти под ночь, под дождь, в тишину – как в кино,

сделать шаг нарочито-вязким, потерять прежний адрес, забросить ключи на связке

и уже никогда, никогда не хотеть домой.

Я боюсь чужаков с именами родных, друзей с голосами чужими, маминых слёз – до дрожи,

что однажды мой рейс в её город возьмут, отложат, как ненужные планы, и я не успею к ней

и вообще ничего не успею, что утону в посторонних, в заботах и злобе к себе, как в пьянстве.