Старый город, темнея, идёт на дно и ни повода нет не пойти за ним.

Смотри на меня. Смотри на меня. Смотри и больше ни слова. Внимай, наблюдай и слушай,

как рушатся стены, и замки горят внутри для девственной пашни. Для нового. Как послушно

разносится пепел мостов. И чужих имен на жженой земле остается едва на выдох

в пустое окно. Здесь – падаешь ты зерном на пустошь, корнями в вены и так болишь в них,

что смерть отступает, и я осязаю жизнь руками по коже, до солнечных игл в пальцах.

Смотри на меня.

На то, как меня творишь.

Как сам начинаешь истинно возрождаться.

Ему под ребра вложили тяжёлый камень, чугунный сплав, который не остывает

и так тяжел, что тянет улечься в гравий и скрежетать под чьими-то сапогами.

Но он уходит к солнцу, как под прицелом, ее сопрано слышится сном сквозь вечность

(она опять сегодня в крахмально – белом и так легка, что тянет взглянуть за плечи

и гладить крылья) Он зажимает пальцы. Вдыхает лаву /камень болит/ и рвётся

мирок вокруг, натянутый льном на пяльцы (он видит сквозь. Но дышит. И остается)

и где-то здесь, пока он находит в теле последний повод слышать её сопрано,

Она три дня сидит у его постели и молит Бога продолжить кардиограмму.

...Когда привычка ступать на грабли в крови, как мысли о суициде –

Держусь за ветер, не отпуская. Держусь за осень. Держусь за Питер.

За вечный Питер, пропахший пеной Невы, за шепот осенних юбок,

Держусь за арки его, за стены – хватаю воздух его, как губы

легко и жадно, тепло и влажно, как любят женщин – до грубых истин.

Держусь за Питер до боли в пальцах. Держусь за Питер.

Мечтаю быть с ним.

...Когда до хруста сжимает ребра и в списках близких имен – пробелы,

Не за могилы. Не за иконы – держусь за солнце. Держусь за небо.

За то, что глубже и шире моря, за то, что крепче, чем парус алый.

Держусь за фото, где нас с ней двое. За первый крик мой. За имя мамы.

...Когда последний рубеж невидим и в перспективе ни сил, ни воли –

Молюсь за маму. Держусь за Питер.

И верю в дружеское "не-ной-бля".

Несутся купейные скоростные

Моя оболочка тут.

В купе разрезают на дольки дыни

и врут что, ничуть не врут

Пытаются впарить друг другу ересь

и прячут портреты жён.

А я провожаю вагоны – здесь я

Толпа. Суета. Перрон.

Несутся купейные. Рельсы. Шпалы.

Тебя на юга несёт.

А я – пустота. Никотин. Вокзалы.

И я остаюсь. И всё.

Богу молится так, как будто он перед ней

( протяни она руку – он встанет и подойдет)….

….Мой хребет прогибается губкой под кучей дел, но опять выживаю….

А Бог её узнает

и целует ее ладони, давая сил набирать номера мои, слушать гудки в ответ

и бежать босиком, услышав мои «спаси», если мне показалось, что выхода больше нет.

Мама молится так, как будто он перед ней.

И опять надо мной день за днём зажигают свет

Я расскажу,что ты есть такое:

ТЫ – пара звуков. Свинцовых. Точных.

Заряд шрапнели одной обоймы, прицельно пущенный в позвоночник.

ТЫ – состоящее из отдельных неразделимых моей системы гортанных хрипов в груди.

Единый и верный смысл в чернильной схеме.

ТЫ – траектория невозврата. Укус, оставленный на предплечье.

Война, разбитая на стаккато дождя. Ты голос. Автоответчик,

неотключаемый на ночь. Ты есть

мазок на глади ЕГО полотен,

координата начала истин,

определяемая из сотен

чутьём особенным, острым слухом, спиной открытой под точный выстрел...

ТЫ – есть смертельная пара звуков, сопоставимая с целой жизнью.

Тишины мне. Истинной тишины мне. Голубой. Таёжной. Рассветной. Зыбкой.

Чтобы жгло погоней и лапы стыли от прицельных выдохов на затылке.

Тишины.

Опасной, немой, двухствольной, загустевшим рыком застрявшей в горле,

заменяющей слово так, чтобы слово отторгалось выростом чужеродным.

Тишины, влекущей по перелескам, вдоль хребта врастающей крепкой шерстью,

уводящей по ложному следу гончих...

Тишины мне. Спасительной. Чуткой. Волчьей.

Вот солнце. Пунцовое. Новое. Смертно-красное.

И город бросается в небо больными птицами

А стрелки голодной псиной лакают час у нас,

Вгрызаются под ключицами

Когда ты проснешься, всё завершится выстрелом

Дверного хлопка в перепонки, гортанный ком во мне

Предательски скатится рыком на эти выступы

Железного и бетонного.

А ты, прорубая выдохом выход к полюсу

Искомых побед под стенами новых крепостей

Уйдешь, не услышав, как я изменяюсь в голосе

Порезав гортань отточенной за ночь нежностью.

Он всё забывает. Всё забывает. Всё:

Гасить в коридоре свет. Заряжать мобильник.

Смотреть светофорам в глазницы, когда несёт

Куда-то, зачем-то, какого-то чёрта в пыльный,

Удушливый город за тридевять сигарет,

Две тысячи нервных клеток, чего-то ради,

Пить кофе и бренди. Быть лишним в её стране,

Изученной до зазубрины на кровати.

Он всё забывает ей. Дерзость её и рот,

Подогнутый в оригами. Молчащий. Едкий.

И, делая шаг, смотреть, уходя, вперёд,

Оставив слова с ключами на табуретке.

Он всё забывает ей. Всё забывает. Но

Зачем-то всегда заучивает на память

Опять приезжая к маме, держаться ро…

Ровнее. И спрятать шрамы под рукавами

Он всё забывает ей. Всё забывает. Всё.

Они приходят каждую ночь и говорят все:

"Хватит тебе, родная, сопротивляться –

каждое имя наше в тебе клеймом, но

плечи задрапировываешь по горло,

держишься ровно, даже вдыхаешь ровно,

будто в тебе не кладбища, но паромы,

которые отправляются к теплой Ницце,

а не к альбомным рифам из наших лиц/ не

к адресам нашим, которые обходить бы

кругом ли, курсом под штилем на сонный Питер.

"Будет тебе, родная" – мне говорят они –

Быть тебе шхуной, снарядом в штурвале раненой.

Мы в тебе – илом, мы твоё прошлое, камни мы,

Мы в тебе красный иней под рукавами

Шрамы мы".

Я им не отвечаю, под веки прячу их,