— Позови остальных, — повелел вождь. — Нам нужно подготовиться, пока я в ясном сознании и могу говорить.

Нуаду кивнул и пошел к гостевым покоям.

— Но не Каэлледин! — окликнул его отец, а затем задумчивым тоном продолжил: — Я не желаю, чтобы мои слова тут же достигли клана Ледяной Шепот.

— Уверен, она…

— Она меж двух кланов, сын. — Найалл открыл глаза, и под действием омолаживающего эликсира его взгляд просветлел. — Лучше избавить ее от конфликта в сердце. Если вторая семья станет ее расспрашивать, она сможет честно ответить, что ничего не знает.

Нуаду впервые задумался о том, как еще двойное родство могло влиять на Каэлледин помимо политических последствий. Неуверенный в своих чувствах на сей счет, он двинулся к двери, стараясь подыскать нужные слова, чтобы повежливее спровадить сестру.

Никуда не деться от того факта, что своим неукротимым характером сайм-ханнцы обязаны в первую очередь тому расстоянию, на которое искусственный мир сбежал от столичных планет альдари во время Грехопадения. Это не только породило среди них культ независимости — и в меньшей степени физической скорости, — но также сделало Сайм-Ханн одним из последних рукотворных миров, что посетили лорды-фениксы Азуриана. После Грехопадения культура Сайм-Ханна обособленно развивалась в течение двух поколений до прибытия лорда-феникса Драстанты, прославленного основателя аспектного храма Сияющих Копий.

Таким образом знания Пути азуриан, которые впоследствии стали для искусственного мира определяющими, переплелись с попытками саймханнцев пережить голод Великого Врага и усмирить неумеренность своих душ, что его и породили. Кланы были частью этого решения, и потому узы родства всегда ставились превыше различных преходящих культов, мировоззрений и веяний. Вместо того чтобы погрязнуть в экзотике и межконфессиональной борьбе, саймханнцы направили свои силы на менее разрушительное соперничество семей. В итоге кланы и взаимоотношения внутри них заняли мысли альдари, которые иначе захватили бы неуемные амбиции и стремление к власти.

Еще одним эволюционным развитием их культуры после слияния с принципами азуриан стало появление диких наездников. Если Путь учил подавлять самые необузданные желания и гасить потенциально саморазрушительные прихоти с помощью деления жизни на этапы, то саймханнцы допускали временное, но полное проявление своей противоречивой натуры.

Нуаду являлся истинным воплощением этого разрешенного послабления, демонстрируя как поразительные акты преданности, щедрости и любви, так и стремительные приступы ярости, темных желаний и эгоизма. Несмотря на то что любой альдари в каком угодно возрасте мог сойти с Пути и стать диким наездником, неудивительно, что чаще всего в их ряды вступали вчерашние юнцы. В этом отношении Нуаду был несколько старше своих товарищей, и такая несвоевременная хворь Найалла взвалила на дикого лорда обязанности старшего члена клана в то время, когда ему следовало самовыражаться всеми доступными средствами, дабы найти и устранить свои наиболее разрушительные черты характера, прежде чем снова встать на Путь.

Нуаду понимал: мантия лидера неизбежно приведет к тому, что он закончит свои дни в качестве дикого наездника, и это тяготило его мысли, пока кланы собирались на созванный отцом совет. Стать из наследника вождем означало ступить на Путь командования, хоть и отличный от того, по которому в других рукотворных мирах шли получившие титул автарха.

Нуаду стоял рядом с креслом, в котором сидел Найалл, на одном из трех облачных барков Огненного Сердца, воспаряющих над озером Безмятежных Скорбей в самом центре Пламенных Полян, и наблюдал за сопровождающими, которые слетались со всех концов искусственного мира.

Вождь носил красный тяжелый плащ поверх одежды, и поднятый капюшон скрывал его лысую голову, пряча в тени осунувшееся лицо. Все сошлись на том, что своим присутствием он мог легитимировать собрание, а основное бремя переговоров возьмет на себя Нэмих, которая стояла по другую сторону специально сконструированного трона, с помощью тайных систем поддержки позволяющего вождю сидеть прямо.

— К сожалению, вожди нашего народа, возможно, менее всех пригодны вести его, — просипел отец.

Нуаду не понял, обращался Найалл к нему или к его кузине, и оба наклонились ближе, чтобы выслушать его премудрость.

— Отчего же, отец?

— Амбиции — один из наибольших пороков нашего народа, сын. Когда устремление вырастает в амбицию, она пожирает все остальные задачи, а власть становится целью, а не средством. В каждом из нас сокрыта частичка, которая хочет повелевать другими, а также плести интриги и наслаждаться политическими победами.

— Ты умаляешь добродетели совета, дядя, — сказала Нэмих. — И в частности, свои. Без вождей, что ведут нас, мы бы пали жертвами капризных провидцев, как в иных рукотворных мирах.

Оба перевели взгляды на парящий элегантный барк с представителями сайм-ханнских провидцев. Корабль висел прямо над водой, и стоящие на палубах фигуры в красных плащах отражались от ее неподвижной поверхности. Нуаду заметил вращающиеся вокруг них руны и мерцающие золотом ведьмовские знаки: гости продолжали заниматься предсказаниями в преддверии совета кланов.

— Возможно, рефлексия — роскошь не меньшая, чем незнание самого себя. Я приближаюсь к концу своей смертной жизни, и многое проходит мимо меня до того, как я успею об этом подумать. Это заставляет меня совершенно иначе смотреть на жизнь. Знаете, почему править кланами обычно выпадает старшим?

Нуаду, один из младших присутствующих, понял, что вопросительный взгляд вождя направлен на него. Наследник покачал головой.

— Потому что мы обращаемся к вашему опыту?

— Потому что нам больше нечем заняться. — Найалл рассмеялся, но веселье повлекло за собой непродолжительный кашель, отчего его немощное тело затряслось. Нуаду удержался от того, чтобы предложить помощь, памятуя о распоряжении отца не привлекать на совете внимания к его слабости. Справившись с приступом, вождь продолжил: — Китос Алайтокский выразился лучше: «Неважно, идем ли мы по Пути либо вообще сходим с него, лишь одно мы не можем оставить за спиной, и оно тенью нависает над всем, что бы мы ни делали».

— Смерть? — предположила Нэмих, высказав то, что пришло в голову и самому Нуаду. За это она заработала от Найалла хмурый взгляд.

— Самих себя, — ответил он. — Мы можем контролировать свои гнев и скорбь, использовать силу мельчайшей мысли, освоить каждый свой созидательный порыв, однако все это не избавляет нас от того, кто мы есть. Тот, кто долгое время шел но Пути и познал всю полноту жизни в качестве дикого наездника, неизбежно приходит к выводу, что все наши свершения хранятся внутри нас, а мы не оставляем в мире и следа. Праздными умами овладевает скука, и поэтому мы обращаемся к политике, дабы придать смысл нашей жизни, у которой, как нам кажется, нет иной цели, кроме утоления биологических потребностей.

Нуаду сглотнул, пытаясь скрыть потрясение. Давно уже отец не говорил такие долгие, речи, и наследнику было больно слышать, как Найалл тратит драгоценные силы на принижение себя и своего титула. Более того, его слова лишь усугубили страхи Нуаду насчет принятия мантии вождя, которая сейчас показалась ему еще большей ловушкой, чем когда-либо прежде.

Дикий лорд переглянулся с Нэмих, задаваясь вопросом, связано ли как-то брюзжание отца с приближающимся обострением недуга. Найалл погрузился в задумчивое молчание, позволив ему перевести взгляд на барки других кланов, которые собирались над озером Безмятежных Скорбей. От количества откликнувшихся кланов в нем всколыхнулась тревога. Пространство над озером быстро заполнялось все большим числом небесных кораблей.

— Вот видишь, отец, когда Найалл из клана Огненное Сердце говорит, многие до сих пор его слушают.

Какое-то время вождь не отвечал, и Нуаду уже начал волноваться, услышал ли он его вообще, или, возможно, отец впал в очередную бодрствующую кому, которая иногда лишала его речи и чувств. В груди наследника встрепенулось опасение, и он уже собирался подать сигнал Йериасу из чертогов исцеления, когда его отец вздрогнул и заворчал.