— Джек сделал что-то плохое? Но… но что?

— Не знаю, — пялюсь я на траву. — Правда не знаю, и это убивает меня каждый день, но я каким-то образом умудряюсь воскресать и бродить вокруг, притворяясь живой.

— Я помню, что они были друзьями, — говорит Кайла. — Я перевелась сюда в четвертом классе. Они были друзьями. Рен, Джек, Эйвери и та девочка, София, были друзьями. Они действительно крепко дружили. Словно круг, в который никто не может пробраться. Я им завидовала. У меня не было хороших друзей — только люди, которым нравились закуски в моем доме и моя косметичка.

Звучит одиноко, но этого вслух я не произношу.

— Почему ты снизошла до Рена? Ты же говорила, что он ботаник.

— Н-ну да, — краснеет Кайла. — Он король ботаников. Но… я не знаю! Просто он становится таким… таким чудным, когда видит Джека. Это странно.

— Я знаю только, что что-то произошло в средней школе. Эйвери сделала что-то, чтобы причинить боль Софии, а Джек остановил это. И Рен был там с камерой, потому что Эйвери заставила его это снимать.

Глаза Кайлы расширяются.

— Как думаешь, есть ли пленка с этой записью? Если Рен снимал это…

— Сомневаюсь, что он стал бы ее хранить. Он так виноват, что, вероятно, уничтожил ее. Можешь спросить его об этом. Но эта тема его действительно напрягает. И он типа всегда как на иголках. Никогда не расслабляется. Наверное, это не лучшая тема для разговора.

— Да, — произносит она тихо.

— Откуда вдруг такой интерес, Коперник? Он… он тебе нравится или типа того?

Лицо Кайлы охватывает ярко-красный румянец, и она моментально вскакивает.

— Ч-что? Нет! Не будь глупой! Он не в моем вкусе!

Я смеюсь и следую за ней, когда она шагает по замерзшей траве.

— Ты плохая лгунья, — говорю я.

— Ты плохой… плохой… накладыватель-карандаша-на-глаза! — резко произносит она. Я сдерживаю смех и терплю неудачу.

— Слушай, я тоже любопытная. И некоторое время я уже просто сгораю от любопытства. В больнице Рен говорил мне что-то об озере Галонага. У Эйвери…

— …там семейный коттедж, — заканчивает Кайла. — Да. Последние четыре года я каждое лето бывала там. Он красивый и огромный, а озеро, словно в пяти шагах от двери, и шелковый гамак, и канделябр, который, я думаю, принадлежал Майклу Джексону…

— К черту канделябр Майкла Джексона, мы должны туда съездить. Может не в сам дом. Потому что это будет незаконное проникновение. Поэтому вместо этого мы собираемся слегка повторгаться на территорию вокруг ее дома. Как думаешь, ты сможешь вспомнить дорогу к ее коттеджу?

— Весенне-летняя коллекция «Шанель» 1991 года находит новое определение постмодернистскому феминизму в мире моды?

Пауза.

— Переведи? — произношу я.

Кайла вскидывает руки.

— Это означает да!

— Потрясающе. Суббота, десять утра, у меня. Я веду — ты обеспечиваешь непередаваемую атмосферу и напитки «Гаторейд».

— Суббота? Я иду с мамой в парикмахерскую. Почему не пятница?

— Суд, — бормочу я. Глаза Кайлы расширяются.

— Ох. Точно. Совсем забыла.

— А я нет, — монотонно говорю я.

— Ты… ты хочешь, чтобы я пришла? Я могла бы… я не знаю. Обеспечить моральную поддержку? И «Гаторейд»?

— Да, — хихикаю я. — Мне это нравится. Очень.

Кайла хватает меня под руку и улыбается. Мы идем в приятной тишине между нами, тишине, которая устанавливается между двумя людьми, которые рассказали друг другу все, что сгорали от нетерпения сказать, и только холодный пепел опускается на землю. Тишина спокойная и приятная, она помогает успокоить мои первый-день-возвращения нервы, словно успокоительный бальзам.

А затем Кайла осторожно начинает читать мне лекцию о тонкостях весенне-летней коллекции «Шанель» 1991 года и почему я должна проявить интерес к броским пальто с широкими плечами.

И каким-то образом это еще больше утешает.

Мир меняется, и я вместе с ним.

Но некоторые вещи остаются неизменными.

Когда я возвращаюсь из школы, мамы еще нет дома, поэтому, как только я вхожу, сразу же снимаю штаны и выдыхаю с облегчением. Исчадие ада смотрит на меня своими большими, желтыми глазами.

— Не смотри на меня так. Я знаю, где ты гадишь. И спишь. Иногда это одно и то же место.

Он крадется наверх, чтобы наблевать в мою корзину с грязной одеждой или сделать что-то еще столь же элегантное. Я швыряю ему вдогонку свои джинсы, и они с глухим стуком приземляются на перила, а затем я плюхаюсь на диван и смотрю на конверт, который дал мне Эванс. Красно-белая эмблема Стэнфорда смотрит на меня. От него попахивает надменностью, хотя я до сих пор его не открыла. Я могу почувствовать дрянной запах притворства, который просачивается сквозь трещины в конверте.

Он насмехается надо мной. Так что я встаю и бросаю его в камин.

Холодный камин. Без реального огня. Но, справедливости ради, если я была бы сделана из бумаги, то простое присутствие старого угольного пепла, трущегося о мою белую задницу, заставило бы меня какать чернилами следующие несколько дней.

— Страшно? — спрашиваю я, но конверт остается нахальным. Я полчаса на него пялилась, прежде чем набралась смелости его открыть. Просто смотрела и наблюдала, как череда ужасающе важных жизненных решений проносится перед моими глазами. Мама нуждается во мне больше, чем Стэнфорд. Но это же Стэнфорд! Стэн-долбанный-форд. Стэн-такой-весь-при-деньгах-что-его-фамилия-должна-быть-Форд-как-у-парня-который-изобрел-машину-Форд. Они достают деньги из задницы и они заблаговременно связались со мной. Это отказ. Должен быть. Такое место, как Стэнфорд, никогда не захочет такую обычную, скучную, средне-западную белую девочку, как я. Да, я получаю хорошие оценки, ну и что с этого?! Я не занимаюсь миллионом благотворительной деятельности после школы, как Рен, не состою в Менса[13], как Джек, и не богата, как Эйвери. Буквально нет ничего, что бы выделяло меня среди других.

Но если они приняли меня, только если, тогда Эванс прав. Я ненавижу вкус этих слов на своем языке, но он прав. Стэнфорд изменит меня. Я отправлюсь туда и узнаю так много, что стану чем-то большим. Или меньшим. Или, возможно, я завалю экзамены. Мда, наверное, завалю. Но если нет, то такие места, как Европа и вещи, которые я всегда хотела сделать, например: без труда выучить испанский или погрузиться в женские исследования, или размышлять о загадках микроорганизмов — все это окажется в моих маленьких, грязных ручонках.

Вид счетов, сваленных на столе, ударяет по мне, как тонна свинцовых брусков. Кого я обманываю? Даже если я поступила, мама это не потянет. Мне придется пахать как ишак двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, чтобы заработать на обучение. Я, наверное, буду несчастна. Было бы разумнее остаться дома, здесь, с мамой, найти работу и поступить в местный муниципальный колледж. Это сэкономит наши деньги.

Я хватаю конверт и как сумасшедшая несусь в свою комнату. Плюхаюсь животом на свою кровать и тащу к себе мисс Маффин.

— Окей, ты открывай.

Я управляю ее маленькими лапками, мои руки дрожат, она открывает конверт и достает письмо. Содержимое вываливается на покрывало. И я давлюсь собственной слюной.

Это больше, чем просто письмо. Это огромный пакет документов.

«Не будь такой размазней!» — монотонно повторяет мисс Маффин. — «Но и не действуй сгоряча! Сначала прочти письмо!»

— Уважаемая мисс Блейк. Поздравляем! Мы рады сообщить вам, что вы приняты в Стэндфордский Университет на осенний семестр 2012 годаОБОЖЕМОЙОБОЖЕМОЙОБОЖЕМОЙ.

«Дыши!» — причитает мисс Маффин. — «Не забывай дышать! Это, своего рода, необходимо!»

Мой разум полностью очистился — все мысли о Джеке, и его последняя фраза: «который» (поцелуй, естественно) вылетают в окно. Я временно забываю об озере Галонага и злости Софии. У меня просто микроинсульт, и я сворачиваюсь, как угасающая звезда. Персиковое дерево за моим окном без промедления восхищается происходящим.