Лондон, 19 октября 1710.

[вторник]

О боже, я погиб! Этот лист шире других, а мне ведь все равно придется исписать его с обеих сторон, но раз это предназначено МД, то я не стал бы считаться, даже если бы мне пришлось исписать вдвое больше. Я уже рассказал вам сегодня в предыдущем письме, где был и как провел этот день, а посему…

20. Сегодня я отправился в канцелярию государственного секретаря, к мистеру Льюису, узнать, когда я смогу увидеть мистера Г арли, и, представьте себе, как раз в это самое время появляется мистер Гарли собственной персоной и приглашает меня завтра с ним пообедать. А нынче я обедал у миссис Ваномри[189], после чего пошел навестить обеих леди Батлер[190], однако привратник сказал, что их нет дома: дело в том, что завтра должно состояться бракосочетание младшей из них, леди Мери, которая выходит замуж за лорда Эшбернхема[191]. Это самая выгодная партия в Англии: двенадцать тысяч фунтов годового дохода, пропасть денег. Напишите, понравился ли мой «Дождь» в Ирландии? Я не припомню случая, чтобы какие-нибудь стихи пользовались здесь большим успехом. Вечер я провел нынче с Уортли Монтегю[192] и мистером Аддисоном за бутылкой кларета. Знают ли в Ирландии, каким влиянием я теперь пользуюсь среди ториев? Меня, правда, все здесь за это осуждают, но я нисколько этим не озабочен. А довелось ли вам услыхать что-нибудь о стихах «Жезл Сида Хамита?» Ради всего святого, ничего о них не говорите. Впрочем, вряд ли кто подозревает, что я к ним причастен, хотя все и держатся мнения, что никто, кроме Прайора или меня, не смог бы их сочинить. До ваших мест они, видно, еще не дошли. Здесь напечатана также баллада о выборах в Вестминстере, полная каламбуров, которую я написал за полчаса; она здесь нарасхват, хотя это не более, чем пустячок. Но это тоже тайна для всех, кроме МД. Если у вас этих стихов нет, я их привезу с собой.

21. Сегодня в кофейне я получил четвертое письмо от МД. Да хранит господь всемогущий дорогую бедняжку Стеллу, ее глазки и головку. Бесценная моя бедняжка, что нам предпринять, чтобы вылечить их? Ваши недуги наносят ущерб вашим достоинствам. Если бы небесам было угодно, я бы в эту самую минуту собственными руками побрил вашу бедную головку, будь то здесь или в Ирландии. Прошу вас, ничего не пишите и не читайте ни этого письма, ни чего-либо другого, а я впредь постараюсь писать разборчивее, чтобы Дингли все могла прочесть, хотя мое перо начинает спотыкаться, стоит мне только подумать, кому я пишу. Прежде чем отвечать на ваше письмо, расскажу, что обедал нынче с мистером Гарли и он представил меня графу Стирлингу[193], шотландскому лорду, а вечером пришел лорд Питерборо. Я просидел с ними до девяти, потому что мистер Гарли никак меня не отпускал, и, кроме того, мне хотелось узнать что-нибудь о моем деле. Мистер Гарли уверяет, что королева уже даровала первины и двадцатину, но он пока еще не разрешает сообщить новость архиепископу, потому что королева намерена объявить об этом ирландским епископам по всей форме; там будет также упомянуто, что это сделано на основании моей памятной записки, на чем мистер Гарли настаивает ради вящего признания моих заслуг; мне предстоит снова увидеться с ним во вторник. Не знаю, говорил ли я вам, что в гой же самой записке, переданной королеве, я ходатайствовал сверх того еще о двух тысячах фунтов в год[194], хотя мне это и не поручали; но мистер Гарли сказал, что последнее пока еще невозможно и что нам надо будет поговорить об этом позднее. Как бы там ни было, начало положено, и со временем, быть может, и это удастся осуществить. Пожалуйста, не говорите пока, что с первинами все улажено, если только в конце письма я не дам вам разрешения. Я думаю, ни одно дело не было завершено с такой быстротой и только благодаря личному расположению ко мне мистера Гарли, чья обязательность превосходит всякую меру, и я даже не знаю, как мне теперь вести себя, разве что дать мошенникам вигам убедиться в достоинствах человека, которым они пренебрегли. Кстати, в моей памятной записке, врученной королеве, о лорде Уортоне говорится без всяких обиняков. Надеюсь, этот предмет представляет для вас не меньший интерес, нежели рассказы Тиздала о спорах в конвокации[195]. Как бы там ни было, на завершение всех формальностей с первинами понадобится, надо думать, месяц или два, и тогда мне больше нечего будет здесь делать. Мне остается лишь поделиться с вами одной нелепейшей мыслью, раз уж она только что пришла мне в голову. Когда о завершении этого дела станет известно, напишите мне, пожалуйста, беспристрастно, приписывают ли мне у вас в том хоть какую-нибудь заслугу или нет; по моему глубокому убеждению, она настолько велика, что я даже никогда не рискну в этом признаться. — Дерзкие девчонки! Оттого, что я пишу «Дублин, Ирландия», вы считаете своим долгом писать «Лондон, Англия»[196]: это все не иначе как козни Стеллы. Так вот, в отместку я не стану отвечать на ваше письмо до завтрашнего дня, вот так-то. А сейчас я собираюсь писать кое-что другое, но не долго, потому что уже поздно.

22. Утром был у мистера Льюиса, помощника лорда Дартмута, мы два часа толковали с ним о политике и обдумывали, как помочь Стилю сохранить его должность в канцелярии гербовых сборов. Ведь он уже смещен с поста редактора «Газеты» и потерял на этом триста фунтов в год за то, что несколько месяцев тому назад напечатал «Тэтлера», направленного против мистера Гарли, который как раз и назначил его на эту должность и к тому же увеличил его жалованье, с шестидесяти фунтов до трехсот. Со стороны Стиля это было дьявольской неблагодарностью; Льюис рассказал мне кое-какие подробности этой истории, но мне намекнули, что я мог бы попытаться сохранить за Стилем другую должность, и позволили переговорить с ним об этом. Так вот, пообедав с сэром Мэтью Дадли, я пошел повидаться с мистером Аддисоном и стал ему, как человеку рассудительному, беспристрастно излагать суть дела, но вскоре убедился, что партийный дух целиком завладел им, он говорил так, словно подозревал меня в чем-то, и не хотел согласиться ни с единым моим словом. Поэтому я в конце концов прервал разговор, и мы расстались весьма холодно. Стилю я ничего говорить не стану, пусть поступают, как им заблагорассудится, хотя при нынешнем положении вещей Стиль наверняка потеряет свое место, если только я его не спасу. Нет, не стану я с ним разговаривать, чтобы не получилось еще хуже. Но разве это не досадно? И разве это не подтверждает старую истину, что не следует соваться со своими услугами, когда тебя не просят. Когда я наконец образумлюсь? Я всегда стараюсь поступать, строго сообразуясь с велениями чести и совести, но даже мои ближайшие друзья никак не хотят этого уразуметь. Чего же тогда ожидать от врагов? Я не сержусь, хотя мог бы рассердиться; а засим желаю вам спокойной ночи.

23. Я прекрасно понимаю, ежедневно сообщать вам, где я обедал, не бог весть как остроумно или занимательно, однако я пишу это не для того, чтобы хоть как-то заполнить свои письма; льщу себя надеждой, что придет время, когда я пожелаю вспомнить, при каких обстоятельствах проходила моя нынешняя жизнь вдали от МД. Так вот, позвольте теперь сообщить вам: обедал нынче у нашего посла во Флоренции Моулсворта, после чего отправился в кофейню, где встретился с мистером Аддисоном и держался с ним довольно холодно, а теперь пришел домой, чтобы заняться бумагомаранием. Мы с ним оба приглашены на обед на завтра и послезавтра, но я не изменю своего обращения с ним, пока он не извинится, в противном случае мы станем обычными знакомыми. Я устал от друзей, кого из них ни возьми — все чудовища, кроме МД, разумеется.