— Да, — хором ответили мы, чувствуя как возрастает наше международное значение.

— Ну и вот, положение дел таково: появись я на Капри (а это очень маленькое место) без продуманной легенды, люди станут смотреть на меня и говорить обо мне, и если они будут смотреть достаточно пристально и говорить слишком много, десять к одному, что я — замечен, необязательно — раскрыт, но замечен как очень подозрительный иностранец. И если человек, которого я ловлю, насторожится, значит я абсолютно ничего не смогу сделать.

— Да, — вымолвил я. — Все это мне понятно, только вот — ладно, мы готовы сделать что угодно ради старой доброй Англии, какой разговор, но чем мы можем помочь вам конкретно?

— Ну, — заметил Фекклз. — Я не вижу, чем это может вам особенно помешать. Вам не придется даже замечать меня. Но если бы я мог выступать как ваш курьер, приехать раньше вас, снять вам комнаты, присматривать за вашим багажом, нанимать для вас лодки и тому подобное, мне не пришлось бы давать объяснения, кто я такой. При таком положении дел это могло бы даже избавить вас от хлопот. Здешние жулики — самые ужасные в округе; и каждый, кто выглядит как турист, особенно из породы молодоженов, подлежит всякого рода вымогательствам и грабежу.

Надо же, дело смотрелось почти как ниспосланное провидением; между прочим, я и сам подумывал найти человека, чтобы тот отгонял шакалов; и вот, благодаря Фекклзу, две птицы оказались биты одним камнем.

Лу явно была в восторге от этого соглашения.

— О, но вы нам должны разрешить не только это, — волновалась она. — Если бы мы только могли помочь вам выследить этого гада!

— Ручаюсь, так и будет, — сердечно успокоил ее Феккльз, и мы все пожали друг другу руки. — Всякий раз, в случае, когда вы сможете пригодиться, я скажу вам, что надо делать. Но вам, конечно, следует запомнить правила разведки — абсолютное молчание и повиновение. Стоите вы или падаете, вы всегда один на ринге, и если арбитр скажет «Аут», вы выходите из игры, и никто не поможет вам подняться.

Наш медовый месяц определенно развивался самым чудесным образом. Мы оставили фальшивых людишек гнить в их собственной фальши. И вот мы оказались, без какого-либо усилия с нашей стороны, прямо в центре чарующей интриги самого загадочного рода. И все это выпало в добавление к самой дивной любви, какая только бывает в мире, к героину и кокаину, помогающим нам наслаждаться мельчайшими подробностями нашего приключения.

— Ладно, — обратился я к Фекклзу. — Вы спустили меня с небес на землю. Я постараюсь забыть, что вы там говорили насчет моих мозгов, потому что молодому человеку негоже пыжиться от интеллектуального тщеславия. Бесспорно одно: я — самый счастливый человек на свете.

Далее месье Гектор Лярош подарил нам чудесный час, повествуя о некоторых своих военных подвигах. Он был столь же скромен, сколь отважен; но невзирая на все это, мы могли достаточно ясно увидеть какую поразительную хитрость поставил он на службу нашей стране в грозную для нее годину. Мы могли представить себе, как он смыкает кольцо вокруг Гуннов, неуклюжих умом и медлительно-педантичных.

Единственным неприятным происшествием за весь вечер было его нежелание угоститься снежком. А вы уже поняли, что это такое — это означает, что человек в некотором роде не участвует в вечеринке. Феккльз извинился, объяснив, что это запрещено правилами. Он, правда, согласился с нами, что это паршивый формализм, но "они, конечно, по-своему правы. Ведь полно молодцов, которые не знают меры, и могут, перебрав, выдать что-нибудь лишнее — не мне вас учить".

Так что мы оставили его наедине с трубкой и вернулись в наше уютное купе, где провели в высшей степени славную ночь, шепотом обсуждая воображаемые интриги, каким-то образом укреплявшие крылья, на которых возносила нас наша любовь. Мы оба так и не заснули. Мы просто проплыли через темноту, чтобы застать зарю, ласкающую гребень холма Позилиппо и первый проблеск рассвета, посылающий свой восторженный привет голубым водам Неполитанской бухты.

Едва поезд остановился, как Гектор Лярош уже стоял у входа в вагон и отдавал приказания на бойком итальянском. Мы получили лучший номер в лучшем отеле; и наши вещи прибыли лишь на десять минут позже нас. Завтрак своим совершенством напоминал поэму, и ложа в опере уже была закреплена за нами, а на завтра уже был заказан рейс на Капри, где для нас был зарезервирован номер в «Калигуле». Мы осмотрели Музей утром, и съездили на автомобиле в Помпеи днем, и Месье Лярош устроил для нас все таким чудесным образом, что конец дня застал нас совершенно свежими, мурлычущими полураскрытыми устами магическую сентенцию:

"Dolce far niente". [10]

Большинство людей, что бредут спотыкаясь по этому свету, кажется делают это безо всякого понятия о возможностях, которые способно предоставить им наслаждение. Это, естественно, вопрос темперамента.

Но даже те немногие, кто в состоянии оценить язык Шелли, Китса и Суинберна, смотрят на развиваемые ими представления, как на утопию.

Большинство людей мирится с идеей, что головокружительная экзальтация "Прометея Раскованного", например, строится на игре воображения. Я вообще подозреваю, что давая кокаин или героин, сколь искусно бы их не мешали, среднему человеку, ничего особенного не добьешься. Нельзя рассчитывать на мозги, там где их нет и не было.

В девяносто девяти случаев из ста любой стимулятор, каким бы ни была его природа, воздействует, уничтожая запреты системы образования.

Обычный пьяный человек теряет внешний лоск цивилизованности. Но если вам попадется подходящий экземпляр, то наркотик вполне успешно может подавить его рациональное мышление, в результате чего на свободу вырвется его гениальность. Вот вам идеальный пример — Кольридж. Когда ему случилось принять верное количество лауданума, он создал в мечтах Кубла Хан, одно из наивысших сокровищ нашей словесности.

Но почему поэма не завершена? Да потому что человек от Порлока явился к нему по делу, и вернул его в нормальное состояние, так что Кольридж забыл все, кроме нескольких строчек.

Сходным образом мы видим, как Герберт Спенсер принимал морфий каждый день своей жизни, десятилетие за десятилетием. Без морфия он был бы всего лишь ворчливым инвалидом, целиком озабоченным болью своего тела. А с морфием он был гением, чья философия подвела итог мысли XIX столетия.

Но Лу и я обладали врожденным влечением к романтике и приключениям. Одного экстаза первой любви было бы довольно чтобы мы переросли самих себя, а действие наркотиков только усиливало и одухотворяло это чувство.

Атмосфера Капри вкупе с гениальной способностью Феккльза препятствовать всякому вмешательству в наши удовольствия, превратили наши первые две недели на острове в бесконечный транс неземной красоты.

Фекклз не давал нам скучать, но притом никогда не докучал. Он снял с наших плеч всякую заботу и устраивал экскурсии к Анакапри, на виллу Тиберия и в различные гроты. Пару раз он порекомендовал нам дикие ночи Неаполя, и мы бесчинствовали в особо утонченных притонах разврата, которыми изобилует этот город.

Ничто не становилось для нас сюрпризом, ничто не повергало в шок. Каждый житейский инцидент извлекал отдельную ноту по ходу неописуемой симфонии.

Он знакомил нас с экстравагантнейшими персонажами. Возил нас по самым таинственным кварталам. Но все, что происходило, лишь вплетало ткани опьянения в гобелен любви.

Мы участвовали в абсурднейших авантюрах. И даже когда они оборачивались с обыденной точки зрения разочарованием, само разочарование, казалось, предавало остроты всей шутке.

Мы не могли не быть благодарны этому человеку за его заботу о нашей безопасности. Мы наведывались во множество мест, где невинный турист считается законной добычей; и его живописный Итальянский отгонял многих, так сказать, спортсменов. Даже в отеле он целую неделю оспаривал счет у управляющего, и заставил-таки его принять цифру значительно ниже той, которую он лелеял в своих мечтах.