Что за абсолютная чушь и пустая трата времени, эта социальная комедия! Все в Лондоне знали хобби МакКолла затевать интрижки с леди, обладавшими титулом. Он придумал глупую историю о любви с первого взгляда тут же на месте. Это был просто рискованный ход, как в шахматной игре.

Что касается меня, то мне был отвратителен вид этого человека и он понимал это. И он понимал также, что мне отчаянно нужен этот героин. Истинная природа этой сделки была столь же очевидной, как и тюремный сливовый пудинг.

Однако, я предполагаю, что это развлекло его в некотором смысле, и он мог позволить себе попаясничать. Он понимал, что моя скромность, смущение и стыдливость были отброшены, как у накрашенной проститутки на Пикадилли. Его тщеславию даже не повредит, если он узнает, что я думаю о нем, как о хамливом старом чудовище. У него было то, что хотела я, у меня было то, что хотел он, и его не беспокоило, если я доведу себя завтра до смерти тем, за что заплачу ему сегодня.

Бездушный цинизм обоих сторон возымел удивительный эффект с моральной точки зрения. Я не стала тратить свое время на попытки обмануть его.

МакКолл вернулся к своим ухищрениям. Он объяснил, что благодаря моему браку ситуация в корне изменилась. При разумной осторожности, для которой у нас есть все условия, не существует ни малейшего риска оскандалится.

И тут одна единственная мысль пронзила мое сознание, и вступила в сражение с натиском героинового голода. После того, как Царь Лестригонов ушел тем утром, Питер и я сильно поругались. Я предала Бэзиля, я предала саму идею прожить достойную жизнь, я отдалась монстру, чьи руки отвергала, и с широко открытыми глазами шла за ним в темницу, увлекаемая тягой к наркотику, и почему? Я была женой сэра Питера. Потеря моей добродетели, независимости, самоуважения были обусловлены моей верностью ему. Теперь моя верность потребовала неверности другого рода.

Отвратительный парадокс. Питер послал меня к МакКоллу все превосходно предвидя. Я достаточно хорошо понимала, чего он ожидал от меня, и я блистала в свой подлости — частично для его собственного блага, но частично, пока я лгала самой себе, потому что моя деградация доказывала преданность ему.

Я уже больше не слышала то, что говорил МакКолл, но видела, как он достал маленький перочинный ножик и разрезал веревочку на бутылке. Он вытащил пробку и погрузил ножик в порошок. Он отмерил дозу со странным коварно-вопросительным блеском в глазах.

Мое дыхание участилось и стало поверхностным. Я быстро кивнула в знак согласия. Я кажется, услышала со стороны свой голос: "Еще немного". По крайней мере, он добавил еще порошка.

— Предлагаю немного взбодрится, — сказал он похотливо и встал на колени напротив моего стула, протягивая мне руку словно жрец, делающий подношение своей богине.

Затем я помню, как лихорадочно шагаю, почти бегу вверх по Слоэн Стрит. Мне казалось, что меня преследовали. Может правда та старая греческая сказка о Фуриях? Что же я натворила? Что натворила?

Мои пальцы в спазматической судороге сжимали маленькую, янтарного цвета бутылочку. Я хотела избавиться от всех и вся. Я не знала, куда шла. Я ненавидела Питера до глубины души. Я бы отдала все в этом мире — за исключением героина — чтобы никогда больше не увидеть его снова. Но у него имелись деньги, так почему бы нам не наслаждаться вместе нашим жалким падением, как мы наслаждались нашим романом? Почему бы нам не барахтаться вместе в склизкой, теплой грязи?

Я обнаружила, что привлекаю внимание на улице своим нервным поведением. Вид полицейского вызывал во мне дрожь. Положим меня арестуют или отнимут порошок… Что тогда?

И затем я припомнила, какая же я глупая… Ведь у Мейзи Джекобс квартира в Парк Мэншенз. Она, я уверена, все поймет правильно и не станет болтать.

Слава богу, она была дома. Не знаю, какую сказку я ей рассказала. Не знаю, отчего я оказалась достаточно глупа, чтобы напрягать голову, выдумывая всякие небылицы. Она — наш человек, Мейзи, и не лезет в ваши дела, пока вы ей не мешаете.

У нее нашелся белый шелк и мы зашили героин в пакетики, а потом уже последние в оборки моего платья. Половину я отложила в старый конверт, чтобы помириться с Питером. Но мне понадобилось два или три приема на месте.

Меня охватил истерический плач и дрожь. Со мной должно быть случился легкий обморок. Я очнулась на софе, Мейзи стояла на коленях рядом и держала у моих губ бокал шампанского.

Она ни о чем не спрашивает. Ей нет дела до моей истории, даже если все в ней вранье. Чуть погодя мне стало лучше. Она заговорила о Кинге Ламе. Она увлеклась им с первой встречи, около года назад, и сделалась усердной его ученицей. Она может делать, что ей нравится; она была свободна, у нее было много денег, и никого, кто бы мог помешать.

В некотором роде, я ненавидела ее независимость. В действительности это была зависть к ее свободе. Я чувствовала, что Бэзил был единственный важный для меня человек, но я упустила свой шанс, оказавшись недостойной. Наконец, я полностью потеряла его, и в этом заключалась жуткая ирония: ведь я лишилась его через свою преданность Питеру, как раз в тот самый момент, когда Питер не вызывал во мне ничего, кроме тошноты и презрения.

Все же я верила, что Бэзил оценил бы и полюбил меня за саму преданность, как таковую. Это было первое, что я продемонстрировала ему. И мое единственное достояние разорило меня на века!

Пока я все это обдумывала, Мейзи продолжала рассказывать. Я прислушалась, отвлекшись от своих мыслей. Она как раз дошла до середины, объясняя свои отношения с Бэзилем.

— Он изображает крайний эгоизм, — вибрировали ее напряженные связки, — потому что он каждую личность включает в свое представление о себе. Он не может чувствовать себя свободным, пока вокруг рабы. Конечно, некоторые люди по природе своей рабы; они и должны остаться ими. Но много среди нас и королей, только они об этом не догадываются; страдая от заблуждения, что они якобы обязаны склоняться перед общественным мнением, перед всевозможной внешней волей. Он отдает всю свою жизнь, сражаясь за освобождение людей от этой ложной зависимости, потому что они являются частями его личности. Он не ведает, что такое мораль. Даже чувство чести, как таковое, ничего для него не значит. Просто так вышло, что он родился джентельменом. "Если бы я был собакой, — сказал он мне однажды, — я бы лаял. Если бы я был совой, я бы ухал. Ни в том, ни в другом нет ничего, что само по себе хорошо или дурно. Вопрос лишь в том, что есть естественное поведение?" Он считает, что его миссия в этом мире — установить Закон Телемы.

Она поймала мой озадаченный взгляд.

"Твори, что ты желаешь да будет то Законом, — процитировала она с весельем. — Ты должна была слышать эти слова раньше!"

Я призналась, что да, и мы вместе посмеялись над чудачествами нашего друга.

— Он говорит их каждому встречному, — пояснила Мейзи, — чтобы не только на них влиять, но и также, чтобы напоминать самому себе о своей миссии, предотвращая трату времени на посторонние вещи. Нет, он не фанатик, и за год, что я с ним знакома, я определенно продвинулась в музыкальном отношении дальше, чем за предыдущие пять лет. Он доказал мне, — или скорее показал, как доказать, к моему же удовлетворению, что мое Истинное Стремление было стать певицей. Мы принялись рассматривать все факты моей жизни от моего происхождения до воспитания, ведь мой слух и голос физиологически превосходят слух и голос среднего музыканта, и обстоятельства, позволяющие мне полностью посвятить себя упражнениям, могут позволить мне развить мои способности до наилучших образцов. Даже то, что мой опекун был великий композитор! Лам не считает это случайностью.

Он утверждает, что совпадение стольких обстоятельств служит доказательством некоего замысла; и коль скоро большая часть этого за пределами человеческого разумения, это заставляет предположить существование некой особы, которая трудится за пределами наших чувств, и которая сотворила меня певицей, а не модисткой.