Я вижу, что все чувства, хотя это может показаться до какой-то степени случайностью, основаны на боли, потому что она подразумевает двойственность и несовершенство; и природа мысли какого угодно рода должна в конечном счете быть безумием, потому что она выражает отношения между вещами, и никогда вещи в самих себе.

Мне стало очевидно, что скорбь Вселенной вызвана желанием манифестации, и что смерть не может сделать больше, чем подавить одну форму существования в предпочтение другой. Разумеется, impasse[24] совершенно. И кажется нет никакого решения проблемы. Это порочный круг.

В то же самое время, благодаря молчаливому согласию с реальностью, безумная настойчивость в индивидуальной муке притуплена. Сопереживание со вселенским страданием влечет человека к безмятежности определенного мрачного и унылого рода. Оно не указывает нам пути к бегству, если таковые и есть, но делает идею бегства хотя бы гипотетически возможной. До тех пор, пока человек пытается в одиночку выбраться из горящего театра во имя собственного спасения, возникает паника, при которой согласованные действия невозможны. "Каждый сам за себя, и к дьяволу проигравших", — это утверждение не способствует достижению победы. Оно даже не обеспечивает безопасность любого другого человека.

Как быстро я восстановила свое здоровье, когда была, казалось, вынуждена совершенно о нем забыть!

Питер все еще отчаянно стремится спасти себя. "Тот, кто любил свою жизнь, потеряет ее". Я должна посвятить мои волшебно возрожденные способности его спасению. Только вот не знаю, с какого края взяться.

Если бы Бэзил был здесь. Он может знать. Он разработал технику. Все, что я могу — это любить и слепо трудиться. Помимо прочего, здесь должны находиться ангелы, наблюдающие за ним из некоторого измерения, которое я не пытаюсь понять. Почему бы им не опекать и его?

Я всего лишь глупая девочка-подросток, и не заслуживаю ничего иного, кроме как быть выброшенной в корзину для ненужных бумаг. Он — шикарный мужчина со славным боевым прошлым и безграничными перспективами. Не так-то просто увлечь его в преисподню; и они должны знать это.

Я больше не буду напрягать свою глупую головку на этот счет, я буду любить и надеяться.

26 Октября

На долгое время я забыла о своем дневнике. Я была слишком занята Питером. Моя память пугающе плоха. Я похоже не в состоянии сосредоточиться на определенных вещах. Питер окреп. Сейчас он в довольно неплохой форме, берет меня на прогулки, и этим утром учил стрелять фазанов. Это страшно возбуждает. Я действительно подстрелила одного, в самый же первый день. Я наняла одного человека, его жену и дочь, чтобы они приходили и готовили для нас, так что на самом деле мы живем в комфорте (в деревенском смысле этого слова). Я не могла никого вызвать, пока Питер бредил.

Официант из таверны — швейцарец. Он держал свой рот на замке; и я пришла к выводу, что у него нет желания встречаться с полицией.

Я не могу вспомнить, когда Питеру стало лучше: душевно, я имею в виду. Знаю, что я обязана была вести этот дневник должным образом, но как только ему стало лучше, он стал занимать все больше и больше моего времени, и потом мне приходилось сделать так много, чтобы все в доме было в порядке, когда он будет в состоянии подняться.

Я до сих пор не помню, как именно все произошло; но я верю, что улучшение наступило, когда была забыта поэма. Он начал говорить естественно о самых обыкновенных делах. Он был ужасно слаб и разбит, и это пугало его. Он выглядел как обычный выздоравливающий, и признаки возвращения интереса к мирским вещам свидетельствовали об этом. Я перестала быть для него символом. Я была просто его нянькой.

На какую-то часть времени, он вообще забыл, кто я такая.

Он снова мысленно вернулся в армейский госпиталь, в те времена, когда они подрезали ему крылья.

Наш медовый месяц и его последствия расплылись в памяти Питера чернильным пятном. Я не могу сказать, как много он помнит. Иногда он говорит такие вещи, которые заставляют меня думать, что он помнит довольно много.

И затем опять, другие высказывания наводят меня на мысль, что он даже не помнит, что я его жена. Этим утром, например, он заявил: "Я должен отправиться в Лондон, разузнать насчет акта распоряжения имуществом, который я сделаю на тот случай, если когда-нибудь женюсь".

Не прошло и получаса, как он сослался на происшествие из нашей жизни на Капри. Я стараюсь не противоречить ему и не тревожить его расспросами, но очень трудно иногда понять, что делать. Я сама забыла так много всего.

"Как мы вообще туда попали?" И затем, "Где Алиса?" Этот вопрос продолжал неожиданно возникать все время, и я по-прежнему не могла вспомнить ни одну близкую ему или просто знакомую девушку с этим именем.

Я забыла об этом дневнике — случайно нашла его и немедленно начала читать, чтобы освежить свою память.

Большую часть моих записей невозможно прочесть. Я гадала и гадала, прежде чем расшифровала отдельные буквы. И затем, когда я складывала буквы в слова, они оказывались настолько бессмысленными! Я не могла поверить, что все это случилось со мной. Что-то из произошедшего возвращалось медленно; любопытно, но самые необязательные вещи всплывали первыми.

Я была ошеломлена, когда узнала, что Мэйбел Блэк умерла. Я написала ей письмо только вчера. Бедняжка!

И еще то, что касается доктора МакКолла. Я могу с относительной уверенностью поклясться, что этого никогда не случалось. Хотя, судя по всему, это правда; я нашла обрезки платья в пачках голубого «Честерфильда», изжеванные до кашицы…

27 Октября

Мы снова стреляли; но было холодно и сыро. Ни один из нас не был особенно увлечен охотой, и мы были слишком утомлены, чтобы активно двигаться. Питер ничего не говорил, но все это время я чувствовала, насколько ему тошно. Мы так опустошены! Этим днем я обнаружила ту самую статью Зивекинга. Он говорит о том, что ощущаешь, когда идешь по земле после полета.

"Человек испытывает безгранично неприятное ощущение от того, что снова сброшен на землю — и спотыкается даже о самые ничтожные травинки!"

Мы жили так долго в потрясающем темпе, что иная жизнь стала нам нестерпима.

Я больше не чувствую никакой физической потребности в наркотиках. Как раз наоборот, я чувствую замечательную физическую бодрость из-за того, что стала свободной. И еще одна удивительная вещь — возвращение нормального аппетита. Мы ели по пять раз в день, один за сорок человек, вместо сорока человек за одного у Вордсворта. Мы мучили себя голодом в течение многих месяцев и старались наверстать упущенное. И самое восхитительное ощущение заключалось в возрождении земной человеческой любви. Весна вернулась на землю!

Однако даже это не приносило полного удовлетворения. Интервалы между эмоциями у человека ужасающе долги. Я думаю, что наркотики подчеркивают одни вещи; а другие, более важные, они погружают в тень.

Я представляю, что очень тяжело по своей воле расстаться с медовым месяцем и вернуться к обыкновенной жизни. Меня всегда интересовало, как себя чувствует поэт, когда он не поглощен экстазом вдохновения. Вот почему столь многие бросались в омут наслаждений, стремясь выбраться из тени.

Теперь я могу посмотреть правде в лицо. Мы едва спаслись. Мы выбрались из трясины во многом благодаря везению, нежели благоприятному приговору. Но если бы не везение, я не уверена, что нам представился бы еще один шанс. Разумеется, исходя из сложившихся обстоятельств, все это не подлежит обсуждению. От нашего везения могло ничего не остаться, потому что преподанный нам урок был очень жесток.

30 Октября

Дело в том, что мы еще слишком молоды. Мы не задумывались об очевидном. Конечно, нам до смерти наскучило пребывание здесь — листопад, туман, поднимающийся с озера, и окутывающий дом как при газовой атаке. Нам надо поехать в Лондон, посетить театры, и встретиться с несколькими людьми из числа старых знакомых. Я обязательно должна была повидать Мейзи Джекобс, и сказать, как я благодарна ей.