У заставы Микеланджело поднимаюсь на виадук. В Сен-Клу

горит сто домов: это иллюминация, которую устроили пруссаки

в честь своей победы. Раненый солдат, облокотившись на пара-

1 Из бездны [воззвал...] ( лат. ) .

109

пет, замечает: «Тошно смотреть на это!» У заставы Пуэн-дю-

Жур грузят на подводы снаряды с новыми медными наконеч

никами, снаряды, которые больше уже не понадобятся.

По пути домой мне приходится уклоняться от антраша

пьяных мобильных гвардейцев, которые справляют наше пора

жение, танцуя в надвигающейся тьме.

Суббота, 28 января.

Журналисты счастливы, они прямо-таки горды тем, что

сделала Республика для Национальной обороны. С гордостью

приводят они лестные отзывы пруссаков о нашем героизме и

почти надеются, что те признают Трошю великим полководцем.

На фоне показной бодрости наших войск утешительно

видеть искреннюю скорбь, которой пронизано все существо мо

ряка, проходящего мимо меня со свертком под мышкой.

Не устают говорить о бездарности правительства вообще,

о тупости каждого члена правительства в частности. Шарль

Эдмон рассказал мне, какую удивительную глупость изрек

при нем Эмманюэль Араго, этот старый газетный волк: «Мы

приготовим пруссакам прекрасный сюрприз, ничего подобного

они не ожидают; это немало поразит их, когда им вздумается

войти в Париж». Поскольку слушатели знали цену этому уму,

они ждали греческого огня *. Но то, что последовало, не назо

вешь даже греческим огнем. С минуту потомив присутствующих,

Эмманюэль разродился следующим заявлением: «Пруссаки не

найдут правительства, с которым они могли бы вести перего

воры, ибо нас уже здесь не будет!»

Обхожу кварталы, подвергшиеся обстрелу. Повсюду во

ронки, вмятины, отбитые углы: однако, не считая снесенного

пилястра на фасаде магазина Подметальщица, ничего катастро

фического. Население, решившее жить в подвалах, могло бы

спокойно, не подвергаясь большой опасности, целый месяц вы

держивать сильнейший обстрел. В этих кварталах встречаешь

ручные тележки, на которых везут мебель; кажется, здесь воз

рождаются и жизнь и движение.

Человек в белом плаще говорит, протягивая кондуктору

омнибуса снаряд: «Подержите-ка эту штуку, пока я взберусь

наверх, но будьте осторожны. Черт возьми, будьте осторожны!»

Бюрти подтвердил мне, что мистическое воззвание Трошю,

о котором говорил Бертело за обедом у Бребана, действительно

существует — это приказ о девятидневных празднествах в честь

пресвятой девы, которые должны завершиться мираклем. Если

110

это правда, то какова ирония: Франция вручила дело своего

спасения человеку, чье место в Птит-Мезон! *

Воскресенье, 29 января.

Возвращаются солдаты мобильной гвардии, они проходят

под моими окнами, осыпаемые бранью национальных гвардей

цев, которых полно на бульваре.

Я отправляюсь посмотреть морскую батарею в Пуэн-дю-

Жур. Весь сад Гаварни изборожден траншеями, изрыт слева и

справа глубокими воронками, в дно которых вонзились нера

зорвавшиеся снаряды. Какой-то национальный гвардеец, во

оруженный киркой, выкапывает снаряд, ушедший в мерзлую

землю, а рядом его жена согнулась под тяжелым мешком.

Бедный сад Гаварни! «Домик торговца требухой» стоит с про

битой снарядом крышей, и кажется, этот снаряд разворотил

всю внутренность дома. В уютной зеленой ложбинке повалены

последние сосны, а увитый плющом грот — салон прохлады —

превращен в укрытие, и оттуда торчит печная труба.

Я снова выхожу на Версальскую дорогу. Здесь, надо при

знать, — следы обстрела значительны. Все дома либо пробиты

снарядами насквозь, либо скошены осколками, а десяток пос

ледних по обе стороны дороги, у самых укреплений, светятся

как решето. В № 222 снаряд, пробив лавку некоего Президи-

аля — прекрасное имя для революционера в театральной

пьесе *, — разорвался в комнате, и вам показывают место, где

снаряд этот, словно ножом, срезал голову человеку. На другой

стороне, на рухнувшем доме осела крыша, и кажется, будто

это просмоленное полотно, наброшенное на строящийся

этаж.

Но ничто не может сравниться по степени разрушения с той

частью кольцевой дороги, которая носит название бульвара

Мюрата. Там стоят уже не дома, а голые стены: здесь — обло

мок фасада с несколькими ступеньками лестницы, там — раз

валины, среди которых невесть как уцелело окно без стекла;

всюду бесформенные груды кирпича, шифера, щебня, откуда

виднеется вспоротый тюфяк; каша из домов, сдобренная посре

дине большой лужей крови — крови мобильного гвардейца,

которому снесло череп.

Невыразимый беспорядок. Мобильные гвардейцы прождали

два или три часа, с ружьем к ноге или лежа в ямах, вырытых

для рогаток; и вот они принимаются вышибать витрины лавок

и высаживать двери домов, чтобы укрыться от непогоды.

111

Я не хотел бы, чтобы членов правительства повесили или

расстреляли; я желал бы только одного: чтобы их приговорили

к публичному покаянию на бывшей Гревской площади и они

стояли бы там в дурацких колпаках от зари до зари. А вместо

этого я узнаю, что эти люди имеют дерзкое намерение снова

выставить свои кандидатуры на выборах!

Понедельник, 30 января.

О, какая жестокая крайность эта капитуляция; она упо

добит новое Национальное собрание тем двенадцати гражда

нам Кале *, которым пришлось с веревкой на шее выслушивать

условия Эдуарда VI! Но что возмущает меня превыше всего,

так это иезуитство, — и никогда еще ни одно слово не употреб

лялось так метко — иезуитство правителей, которые, поставив

над этим бесчестящим нас договором слово Конвенция вместо

слова Капитуляция, надеются, как злобные и трусливые мо

шенники, скрыть от Франции размеры ее бедствий и ее позора!

Забыли упомянуть Бурбаки в условиях перемирия *, которое

должно быть перемирием для всех! А пункт о вскрытии писем!

И сколько еще постыдного скрывают от нас люди, которые вели

переговоры, — но история постепенно сорвет все покровы! Ах,

неужели у француза поднялась рука подписать это? И они еще

гордятся тем, что им поручили быть тюремщиками и кормиль

цами своей собственной армии! Что ж, это на них похоже! Зна

чит, они не поняли, что эта кажущаяся мягкость — ловушка

Бисмарка? Запереть в Париже сто тысяч человек *, распущен

ных и деморализованных поражением, в условиях голода, кото

рый будет длиться до тех пор, пока не подвезут продовольст

вие, — разве не значит это почти наверняка обеспечить себе по

вод вступить в Париж?

В газете, где напечатаны условия капитуляции, я прочел

о возложении на короля Вильгельма короны германского им

ператора; церемония происходила в Версале, в Зеркальной

галерее *, невзирая на присутствие во дворе каменного Людо

вика XIV. Это, пожалуй, конец величия Франции.

Среда, 7 февраля.

Странная процессия — толпа людей, мужчин и женщин,

возвращающихся с моста Нейи. Все гнутся под тяжестью меш

ков, несессеров, сумок, раздувшихся от всевозможных съестных

припасов. Встречаются буржуа, которые несут на плече связку

112

из пяти-шести кур, для равновесия перекинув на спину двух-

трех кроликов. Я замечаю элегантную дамочку, несущую кар

тошку в кружевном носовом платке. И ничто не может быть

красноречивее того счастья, я сказал бы даже — той нежности,

с какою все эти люди прижимают к себе четырехфунтовые

буханки хлеба, того прекрасного белого хлеба, которого так

долго был лишен Париж.