— Но… Женя, пожалуйста, он ещё маленький… Нельзя так сразу… — Яна плачет, раз за разом сглатывая. Подходит к нам, опускает дрожащие пальцы Тиму на спину и снова продолжает тараторить словно в бреду. — Тимочка, иди ко мне. Иди к Яне, малыш…

— У тебя было время поговорить с ним, — сухо прерываю её речь. — Выйди, пожалуйста. Нет смысла оттягивать неизбежное. Всё будет хорошо. Обещаю.

— Ты же нанесёшь ему психологическую травму, — отрывистым шепотом пытается меня вразумить. — Одумайся, прошу.

— Надо было думать об этом раньше вместе с твоей сестрой. Сейчас будет так, как я решу, — заметив в дверях отца, подзываю его к себе. — Уведи Яну к матери. Пусть присмотрит за ней немного, пока я объясню Тиму всю правду.

— Идём, дочка. Евгений сына не обидит. Тим ещё мал. В этом возрасте легче воспримет информацию. Маленькие дети легко приспосабливаются к переменам. Скоро всё встанет на свои места, вот увидишь.

Чтобы вывести Яну из комнаты, отцу приходится приобнять её за плечи и мягко подтолкнуть к двери.

— Женя… — на выходе оборачивается, хватаясь пальцами за косяк, и обречённым, полным отчаяния взглядом пытается меня разжалобить.

Отрицательно верчу головой, даю понять, что разговор между мной и сыном состоится при любом раскладе.

— Идём, милая. Тимофей скоро к тебе вернётся.

Когда оба скрываются за дверью, позволяю медсестре изменить направление иглы и наладить работу капельницы.

— Вам сегодня больше нечего здесь делать, Виктория. Я сам вытащу иглу из вены. Вы можете быть свободны. И помните о неразглашении того, что вы здесь увидели и услышали. Если хоть малейшая информация о моей семье где-нибудь всплывёт, я вас засужу. Ясно?

— Да, Евгений Дмитриевич. Я вас поняла. Выздоравливайте.

— До свидания, Вика.

Ощущаю, как в теле Тима стихает дрожь. Разговоры, недавно звенящие в этих стенах умолкают. Даже воздух вокруг нас замирает, словно поздняя весна за окном притаилась и задержала дыхание.

— Ты Яну узе не любись? Пациму клицись на неё? — лепечет, медленно поднимая голову с моей груди.

Ловлю его огорчённый взгляд, и сердце от боли за него сжимается.

— Детям нельзя вмешиваться в отношения взрослых. Я немного огорчился из-за её необдуманных поступков, вот и всё. Обещаю попросить у Яны прощение за резкий тон, когда снова с ней увижусь. Тим, нам нужно с тобой поговорить, как двум взрослым мужчинам. Хорошо?

— О цём? — парень аккуратно поднимается и снова садится на меня верхом, упираясь руками в то место, куда я их направил. В область сердца. — Пациму ты назвал меня сыном как папа Адей? Только он меня так называл. Я его сын, а не твой.

Мой мозг включается в работу и пока пытается осмыслить правильный ответ, я впервые теряюсь перед ребёнком. Хочу вдохнуть поглубже воздух, но в груди будто что-то стопорится, не даёт мне набрать полные лёгкие, в лицо швыряет потоком крови. Задыхаюсь. Чувствую, как на лбу проступает испарина, и даже руки принимаются дрожать от напряжения.

Неуязвимая машина до вчерашнего дня превратилась в барахлящий механизм. Это то, что я ощущаю, глядя на маленького себя, то, что вижу в отражении его глаз.

Сделав над собой усилие, наконец-таки перехожу эту незримую черту.

— Потому что я твой настоящий папа. Иди ко мне под мышку, малыш. Я кое-что сейчас тебе покажу.

— А Адей не настоясий? Пациму? — задаёт встречный вопрос, пока я достаю с тумбочки мобильный и включаю на нём фотокамеру.

— Сейчас ты всё поймёшь, но сначала нам нужно с тобой сфотографироваться, чтобы ты кое-что рассмотрел. Ты когда-нибудь играл с мамой в игру, в такую, где нужно найти несколько различий между двумя картинками?

— Канесна иглал! Тока с Яной. У мамы влемени не было. Она много лаботала.

Тим перебирается ко мне под бок, усаживаясь поудобнее. Вижу, как в его глазах загорается огонёк интереса. Прижимаю сына плотнее к себе.

— И что вы там с Янкой искали? А ну, давай, колись.

— Мяцики для кота Кузи и кепки для длакоши Юлы. Он их постоянно телял. На лазных калтинках каздый лаз циво-то не хватало.

— А ну-ка, смотри сюда, вот в эту точку и улыбайся как я. Ок?

Прислоняюсь щекой к его щеке, навожу на нас камеру и делаю селфи.

— А теперь давай нахмуримся вместе. Вот так. Да. Ты молодец, — делаю ещё одно. И ещё. — И снова улыбнёмся. А хочешь, можно ещё строить рожицы. Видишь, это совсем несложно.

Не замечаю, как фотосессия переходит в какую-то ненавязчивую игру. Если бы здесь присутствовала Яна, нам бы не удалось найти столь тесный контакт. Решение остаться наедине с сыном пришло внезапно и принесло свои удовлетворительные результаты.

— А мона я сам назиму на копку? Я хацю как ты, — тычет пальчиком в экран, сбивая все настройки.

— Ой... — испугано.

Возвращаю всё обратно.

— Вперёд, у тебя получится, — заверяю его.

— Пап, ой Зень, а Яну мы сфоткаим?

— Как только я расскажу тебе нашу с мамой историю. Договорились?

— Ага.

— Смотри сюда. Видишь, как мы с тобой похожи, — перелистывая готовые фотографии, указываю на наше с ним сходство. — У нас одинаковый цвет глаз, их разрез и даже ресницы. А ещё у тебя вот здесь, на подбородке слева есть маленькая родинка, как у меня. Заметил? Можешь на мне потрогать.

Тим касается пальцами моей трёхдневной щетины и взвизгивает.

— Ай, ты колюций, как ёзик, — следом заходится звонким смехом, заряжая этой позитивной эмоцией и меня. Когда наш хохот стихает, парень внезапно бросается мне на шею и притихает словно мышонок.

— Ты чего, Тимоха? — отставляю мобильный в сторону, прижимая его к груди. Ощущаю, как быстро барабанит его сердечко. У самого пульс подскочил на максимум, гремит в ушах. — Что случилось, сынок? Ты чего меня пугаешь?

— Ницево… — шепчет придушено. — Я плосто… Плосто тебя лублю! Как папу Адея, но есё бойсе. Сийно-плисийно…

Сглатываю подступивший к горлу ком. Таким болезненным никогда его не чувствовал. Горло сдавило до хрипа. Проморгавшись от выступивших слёз, прислоняюсь губами к его виску и горячо шепчу:

— Я тоже тебя люблю, сына, сильно-пресильно.

— Вот так? — ручонками до хруста в косточках сжимает мою шею, а я прикусываю губу, чтобы не пустить слезу в такой момент. Втягиваю резко воздух и на выдохе заверяю:

— Сильнее, чем ты можешь себе представить. Просто боюсь тебя придавить…

Евгений

Время в компании сына летит незаметно. Я рассказываю ему всё, даже то, казалось бы, о чем не стоит говорить. Не вижу смысла водить ребёнка за нос. Придёт время, и он всё равно узнает правду от других «добрых» людей. И еще неизвестно, в какой форме. Вот тогда к разочарованию добавится и ощущение того, что родные люди ему лгали.

— Вот такая у нас с мамой вышла грустная история, — добавляю я, сворачивая наш нелёгкий разговор. На сегодня он узнал более, чем достаточно. — Теперь ты понимаешь, почему мама с Андреем к тебе не вернутся? — закрепляю то, над чем мы с ним работали дольше сорока минут.

— Патамуста их бойсе нет? — звучит его слабый, дрожащий голосок, от которого грудь разламывает, а внутренности наполняются расплавленным свинцом. Его груснячий взгляд ещё больше добивает. Держусь, сцепив зубы, подавая ему пример. И он словно понимает это, делает тяжкий вздох и расслабляется, беря меня за запястье.

— Верно, сынок. Но у тебя есть мы, — накрываю маленькую кисть своей ладонью и несильно сжимаю её. — Есть Янка, я, бабушки, дедушка. И мы все тебя очень любим. Всегда помни об этом.

— Ты нас тоцьна не блосис?

— Не брошу, родной. Даже не думай об этом. Выбрось эти мысли из головы!

— Но ты не лазлешил Яне остаться. Пациму?

Теперь мне приходится поглубже вдохнуть и ещё раз собраться с мыслями.

— Я не хотел, чтобы Яна слушала о наших с мамой отношениях.

— Пациму?

— Потому что она моя женщина. Ей был бы неприятен этот разговор. Понимаешь?