— В монархическое стойло вам народ уже не загнать, — с ноткой торжества произнес прапорщик недавнего университетского прошлого. — Весь этот гомон, грохот, вся толкотня эта и неразбериха совсем не оттого, что царя скинули, а оттого, что матушка Россия наша на иные рельсы переходит. На демократические рельсы мы с вами перебираемся именно в данный момент истории, а на стрелках всегда трясет и качает. Трясет и качает неустойчивые элементы общества, но все образуется, как только Учредительное собрание изберет законную власть.

— Учредительное собрание? Окстись, прапор! Ратовать за него — значит ратовать за сборище говорунов со всей Руси святой. Хрен редьки не слаще.

— Но позвольте, капитан. Временное правительство в рекордно короткий срок так скомпрометировало себя, что ни один истинно русский патриот…

— Лабазник ваш истинно русский патриот. Лабазник!

— Я думаю, господа, что Россия и в самом деле не созрела до восприятия демократии, — сказал явно призванный из запаса ротмистр. — Ни до введения ее сверху, ни до понимания ее снизу. Восприятия как гражданской необходимости, я имею в виду.

— Вспомните, господа, что говорил незабвенный штабс-капитан Лебядкин: «Россия есть игра природы, но не ума», — вставил свое слово полный, добродушнейшего вида военный чиновник. — Как в воду глядел Федор Михайлович. Как в воду!

— Сожалею, что поздненько ввели расстрелы на фронте, да, сожалею! — заглушил всех хриплый басок капитана.

— Россия страхом живет и по-заморскому жить не умеет. Ее запугать надо, тогда она вывезет.

— Нонсенс, капитан, — поморщился прапорщик.

— Чего-о? Да вы историю вспомните: кого мы в ней возлюбили? Либерала Александра Первого? Реформатора Александра Второго? Нет-с, Ивана Васильевича Грозного с Петром Первым — вот наш русский образец идеального монарха. И сейчас нам прежде всего необходим вождь, но поскольку среди Романовых такового что-то пока не видно, временно создадим офицерского императора.

— Корнилова, что ли? — Полковник поморщился. — Россией управлять нужно не только кнутом и даже не только пряником, сколько идеей. И чем фантастичнее идея, тем больше шансов, что за нею пойдут, как шли за Разиным или за Пугачевым. А Корнилов какую идею предложит? Подъем на час позже? Солдафон Лавр Георгиевич, солдафон, а не утопист. А нужен — утопист.

— Утопить Россию в утопии! — засмеялся прапорщик.

— Неплохая мысль, полковник, но что воспоследствует?

— Пардон, господа, вынужден отлучиться, — пробормотал капитан. — Жрем чего ни попадя, из сортиров не вылезаем, а туда же — философствуем!

С этими словами он вышел из купе, предварительно долго высматривая кого-то в коридоре, набитом солдатами. Прапорщик снова засмеялся (что-то в нем было неисправимо студенческое):

— Послабление в России всегда воспринимается буквально…

Его слова перекрыли крик, шум, топот сапог С грохотом откатилась дверь, в купе ввалился красный, смертельно перепуганный капитан. Кое-как защелкнул дверь на замок, трясущимися руками вытащил револьвер.

— К оружию, господа!

В дверь ломились. Стучали кулаками, глухо били прикладами, нажимали тяжелыми плечами. Дверь дрожала и прогибалась под напором яростной солдатской толпы.

— Открывай! Стрелять будем! Открывай!

— Не открывайте! — кричал капитан, забившись в самый темный угол.

Грохнуло три выстрела. Стреляли вверх, предупреждая, что шутить не намерены; пули, пробив дверь, ушли в потолок.

— Открывай! Гранатой рванем!

— Откройте, — тихо сказал побледневший чиновник.

— Откройте, господин полковник. Может, из уважения к вашему возрасту…

— Не надо! — выкрикнул капитан.

— Дерьмо! — выругался полковник. — Неужто русское офицерство и вправду под Мукденом осталось?.. — Он решительно распахнул дверь, выкрикнул в набитый солдатами коридор: — Тихо! Я командир пехотного полка полковник Егоров! Я с первого дня на позициях, восемь орденов и шесть ранений! Тихо! Требую объяснить!..

— Я капитана узнал, капитана! — закричал смуглый маленький солдатик. — Он двоих с нашей роты самолично расстрелял, самолично! Даниленко ему фамилия, Даниленко!

— Вы Даниленко? — спросил ротмистр забившегося за него капитана.

Капитан промолчал, но как офицеры, так и солдаты одинаково поняли его молчание.

— А, гад!

— Братцы, нельзя же без суда! — сбившись с единственно верного сейчас тона, забормотал полковник, ошарашенный не столько, может быть, самим обвинением, сколько молчанием капитана. — Нельзя так, братцы, успокойтесь…

— Ах, братцы?! — завопило, заорало, заматерилось кругом, угрожающе защелкали ружейные затворы. — Выдай его нам, коли братец, выдай! Бей их всех! Бей! Заодно они, хватит, попили кровушки…

На полковника нажали, вдавили в купе. И все поняли, что еще мгновение — и озверевшая толпа расстреляет их в упор. Все поняли, но что следует сделать, сообразил только Старшов. Он доселе молчал, предаваясь воспоминаниям об отпуске, но именно в этот миг осознал, что только он один в состоянии успокоить толпу.

— Стой! — Он рванул из кобуры револьвер, пальнул в потолок. — Я член Армейского совета выборных и председатель полкового комитета солдатских депутатов. Вот мои документы.

Он передал мандаты. Их уважительно брали, внимательно и непременно вслух прочитывали, передавали дальше для ознакомления. В вагоне вдруг стало тихо.

— Документ верный, и сам ты, гражданин депутат, тоже вроде человек верный, — сказал увешанный медалями унтер, возвращая бумаги поручику. — Почему же расстрельщика не выдаешь?

— Не могу допустить самосуда, мне такого не простят ни солдаты мои, ни моя совесть. На следующей станции у меня пересадка, и я обещаю препроводить капитана в комендатуру для выяснения всех обстоятельств. Извольте сдать мне оружие, капитан.

Последовала пауза, протяженность которой Леонид отсчитал гулкими ударами собственного сердца. Солдатам нельзя было давать опомниться, а глупый, перепуганный капитан, обмерев, тянул, тянул…

— Извольте сдать оружие! — резко выкрикнул поручик. — Или я прикажу взять его у вас…

Протянул руку в угол, почувствовал в ладони тяжелую ребристую рукоятку и с трудом сдержал вздох облегчения…

Солдаты, погомонив, ушли. Полковник осторожно прикрыл дверь купе, сказал, избегая взгляда:

— Благодарю, поручик. Овладели обстановкой, спасли пятерку русских офицеров.

Офицеров в купе было шестеро, но полковник Старшова к ним не причислял. Леонид отметил это механически, никак не прореагировав.

— Отдай револьвер, поручик, — с глухой угрозой проворчал капитан Даниленко. — Слышишь?

— Чтобы нас вместе с тобой растерзали солдаты? — тоже на «ты» спросил Старшов.

— Вы же, капитан, в сортир рвались, — с раздражением сказал прапорщик. — Что, медвежья болезнь наоборот?

Капитан зыркнул на него свирепым взглядом, но промолчал. И все молчали, утратив всякий интерес к философским размышлениям о судьбах России.

К станции, на которой Старшову следовало делать пересадку, а до этого сдать капитана в комендатуру согласно обещанию, данному солдатам, поезд подошел в густых сумерках. Поручик взял вещи, сказал капитану Даниленко:

— Собирайтесь.

— А если я не пойду? Оружие применишь?

— Как вам угодно, — безразлично сказал Леонид, выходя в коридор.

— Ступайте, капитан, — резко сказал полковник. — Нас и вправду разорвут без этого солдатского любимчика.

Даниленко, не прощаясь, вышел следом за Старшовым. Уступая дорогу поручику, толпившиеся в коридоре солдаты почти смыкались перед капитаном, и тому приходилось боком продираться сквозь угрюмо молчаливую враждебную массу.

— Погодите, поручик! — не сумев спрятать страха, закричал он.

Леонид не остановился, не оглянулся, но пошел чуть медленнее, и Даниленко нагнал его почти у выхода. Пристроился сзади, едва не наступая на пятки. Так они и вышли в тамбур, где стояли маленький смуглый солдат, узнавший в капитане «расстрельщика», хмурый унтер с медалями и двое солдат, уже немолодых и бывалых. Четверка явно ждала их, и капитан Даниленко со всхлипом вздохнул: