Владимир добрался до Вязьмы без особых приключений, но рискнул подойти к домику бывшего начальника запасного батальона Савелия Дмитриевича Нетребина лишь поздним вечером. Не только потому, что днем боялся нежелательных встреч, но и потому, что надеялся: не выгонят. Не вышвырнут из теплого дома на холодный дождь со снегом, в опасную тьму притихшего городка. Да и врать при лампе казалось и проще, и легче. Он промок и продрог, но нарочно ходил под дождем, чтобы стать совсем жалким, чтобы ради жалости не выгнали бы прямо с порога. Здесь обитала его последняя надежда, его спасение, и он долго репетировал речь, которую скажет взволнованно и страстно. Только бы не стали расспрашивать через дверь, только бы выдержать, пока появится Лида, увидит его, мокрого, жалкого, но искренне страдающего и умоляющего ее о прощении.

На стук открыл сам хозяин с лампой в руке. Сени были тесными и узкими, дверь в комнату плотно прикрыта, Нетребин высоко держал лампу, освещая вошедшего, и, видимо, узнал его, потому что лицо сразу стало суровым. И Владимир, сбитый с толку непредугаданными обстоятельствами, вместо пылких речей рухнул у порога на колени.

— Простите меня. Умоляю. Ради Бога.

— Уходите, — тихо сказал Савелий Дмитриевич, преодолев первое удивление. — Это — наглость, молодой человек.

— Папа, кто там? — громко спросили из-за двери.

— Это так, случайно. Это не к нам.

— Лидочка! — закричал Владимир. — Лидочка, родная, любимая, я виноват веред тобой, безмерно виноват!

— Извольте покинуть… — понизив голос до шепота, начал было Нетребин, но было уже поздно; Лидочка распахнула комнатную дверь.

— Вы?..

Она стояла в освещенной дверной раме в наброшенном на плечи вязаном платке, обеими руками упираясь в косяки. Лица ее Владимир не видел, но уловил в тоне что-то настолько обещающее, что на коленях пополз вперед, огибая подполковника.

— Лидочка, прости меня, умоляю, умоляю, — бормотал он, все еще не решаясь подняться. — Я — подлец, я нарушил слово, долг отцовства…

— Господь с вами, какого отцовства?

— У нас будут дети, будут! — мгновенно перестроился Владимир, сообразив, что перехватил. — Я мечтал о тебе в окопах под германскими пулеметами, мечтал о нашей жизни, о нашей любви…

Только сейчас, да и то случайно, он произнес то единственное слово, в которое так мечталось поверить Лидочке. Сочиняя речи под ветром и дождем, он ни разу не вспомнил о нем, а оно-то и было самым главным.

— Владимир Николаевич, Володенька, — Лида шагнула к нему, по дороге оттеснив отца. — Встань, встань. Ты вернулся, да? Ты действительно вернулся… ко мне?

Она слегка запнулась в конце фразы, но Владимир уже все понял. Вскочил, протянул руки:

— Я вернулся, Лидочка, навсегда вернулся. Любовь вела меня, как путеводная звезда.

— Вернулся… — Она порывисто прижалась к нему. — Любимый… Боже, ты насквозь промок! Немедленно переоденься, немедленно чаю, водки. Папа! Мамочка! Володя вернулся!..

Потом, когда Владимира переодели во все сухое, почти молча и почти торжественно пили чай, ради чего к столу вышла прихворнувшая супруга Савелия Дмитриевича Александра Михайловна. Захмелевший с доброй рюмки Владимир щедро улыбался сияющей Лидочке, мамаша растерянно поглядывала, прижимая платочек то ли к глазам, то ли к отсыревшему носику, а хозяин был замкнут и смотрел недоверчиво. Владимир несколько раз поймал его колючий взгляд, но прежде и это бы его не остановило, а в тот вечер он растерял былую велеречивость, поскольку пережитое напряжение вымотало его до предела. Он суеверно боялся поверить, что все позади, что тихая гавань наконец-то обретена, что осталось только бросить якорь, и изо всех сил старался казаться иным. Односложно отвечал на вопросы, избегал объяснений, а внутренне готовился к самому главному. И сказал это главное в самом конце ужина, обогревшись и скопив силы. И встал ради этого:

— Глубокоуважаемая Александра Михайловна, глубокоуважаемый Савелий Дмитриевич, я пришел, чтобы вымолить прощение у Лидочки и испросить вашего благословения на семейный союз… — тут он понял, что его опять заносит, но успел остановиться и закончить почти по-человечески: — Лидочка, я умоляю тебя забыть прошлое и довериться мне навсегда. На всю жизнь.

Со свадьбой не поторопились: Савелий Дмитриевич был достаточно разумен. Через десять дней объявили о помолвке, кое-как ввели Владимира в общество (к тому времени довольно обновленное), а через три недели обвенчали в церкви, и с этого дня Владимир Олексин стал семейным человеком. Александра Михайловна была несколько огорчена, что на торжество не пожаловал никто из родственников жениха, но Савелий Дмитриевич как раз это обстоятельство и одобрил:

— Одобряю, Владимир. Жизнь жуем заново, и нам генеральские лампасы ни к чему.

— Фамилия у меня. Нечастая.

— Сменим. Как к власти относишься?

— Власть есть выражение народной воли, — Владимир вспомнил свое недавнее эмиссарство и счел эту фразу нейтральной. — Народ поддерживает, а куда народ, туда и мы. Интеллигенция, то есть.

— Сочувствующая, — уточнил Нетребин. — Я, например, записался в сочувствующие. Присутствую на собраниях. И тебе рекомендую.

— Я с удовольствием. Готов служить. Всегда.

— Есть у меня на примете служба. Порекомендую в сочувствующие, походишь на собрания, послушаешь, что надо говорить. Выступать не торопись, наше дело маленькое.

— Фамилия… — опять вздохнул Владимир.

— Сказал уже, сделаем. У меня тут знакомства.

Через неделю Владимир Олексин оказался Владимиром Алексеевым, записался в сочувствующие, аккуратно посещал собрания и помалкивал. Нетребин неторопливо и обдуманно знакомил его с нужными, входившими в силу людьми. С ними Владимир вел себя с особой осторожностью, смеялся, вовремя поддакивал.

— Студент, значит? — спросил громогласный рыжий мужчина, которому Нетребин представил новоиспеченного Алексеева с заметным почтением. — Добро, нам грамотные — позарез. Для начала помощником при канцелярии возьму, тесть за тебя хлопочет. Завтра к девяти чтоб был на службе.

Новый, 1918, год бывший генеральский сын Владимир Олексин встречал сиротой Владимиром Алексеевым, но это его не трогало. Наоборот, он был очень доволен своей сообразительностью, новой службой, новыми знакомствами и даже новыми родственниками. Все это обеспечивало его личную безопасность, не требовало никаких усилий, и даже канцелярская должность оказалась простой перепиской множества бумажек и при всей скучище давала ощущение личной значительности и определенного общественного положения. Он снова «вращался», хотя круги этого вращения вертелись в сторону, обратную всей его прежней жизни.

Но прежней жизни у него уже не было. А в новой была жена, оказавшаяся страстно прилипчивой, недоверчивая и вечно хворая теща да тесть, до крайности озабоченный, как бы всем угодить и при этом не поскользнуться. Но главным испытанием оказалась Лидочка; он постоянно твердил себе, что стерпится — слюбится, но если первое требовало двойственности, к которой он давно приспособился, то второе — конкретности, и каждая ночь была испытанием. Но Лидочка млела от счастья, и это безумство пока перекрывало его вымученные усилия.