Проходя сквозь толпу, он украдкой бросал взгляд то в ту, то в другую сторону, как будто искал кого-то в толпе, потом быстро опять опускал голову. Страх и ожидание смерти, по-видимому, сильно на него подействовали — он был бледен и худ, как мертвец. Глядя на него, трудно было поверить, что он способен на злодеяния, в которых его обвиняли.

Наконец под заунывный звон колокола процессия приблизилась к виселице. Работники палача приставили к балке с крюком лестницу, и один из них, взобравшись по ней, прикрепил к этому крюку толстую веревку с завязанной на ней глухой петлей.

Судья передал палачу бумагу, заключавшую в себе приговор.

Толпа как будто замерла от ожидания, гробовое молчание царило кругом, все взоры были обращены на мощную фигуру палача и на маленькую, невзрачную фигурку преступника, который с безразличным видом слушал напутствия монахов и с очевидной неохотой преклонял вместе с ними колена для предсмертного покаяния и молитвы.

Когда, наконец, судья и прочие люди этой процессии отошли в сторону, передав осужденного в руки палача, и последний пробовал уже прочность петли, намереваясь накинуть ее на шею своей жертвы, толпа вдруг заволновалась, какое-то движение произошло в ней, и помощники Царцарозы схватили Алано Тицона еще крепче; на краю площади раздались крики: «Пожар, пожар!» Одновременно с этими возгласами действительно из окон и из труб какого-то дома повалили густые, черные клубы дыма.

В тот же момент все, стоявшие под виселицей и вблизи нее, были окружены цепью людей и так тесно зажаты этим кольцом, что вскоре все пустое пространство под виселицей заполнила плотная масса народа, давившего друг друга.

На площади из-за пожара началась неразбериха, поднялся страшный шум; под виселицей тоже закричали, завязалась драка, большинство находившихся тут людей не понимало, что происходит, из-за чего эта драка и этот гвалт.

Сумятица была страшная; осужденного вырвали из рук палачей, набросили на него плащ и шляпу, какие-то люди окружили его и быстро вывели из этой давки. Он бросился бежать между описанными прежде двумя шеренгами, образовавшими проход, прямо в узкий переулок, выходивший на площадь; между тем преследователи, бросившиеся было вслед за ним, не могли прорваться сквозь толпу, и когда раздались крики, что преступник бежал, множество людей начало кидаться в разные стороны, чтобы отыскать его, но того и след простыл, никто не мог сказать даже, в какую сторону он побежал, так как в плаще и шляпе он ничем уже не выделялся из толпы.

Работники палача, полицейские агенты и чиновники, сам судья пытались задержать людей, ближайших к виселице, обвиняя их в освобождении преступника, но и они в общей суматохе терялись в толпе, на их месте появлялись новые, не хотевшие слушать никаких обвинений, да и действительно не имевшие никакого отношения к тому, что случилось, многие из них вступили в драку с представителями законной власти, пытавшимися схватить их и привлечь к ответственности. Схватка эта приняла, наконец, такие размеры, что на помощь правительственным агентам явилась военная команда. При появлении на площади штыков толпа вдруг начала быстро редеть, и военной силе пришлось защищать полицию и чиновников от невинных граждан и рабочих, ввязавшихся с ними в драку; будучи арестованы военной командой, эти люди представили ясные доказательства своей непричастности к делу освобождения Алано Тицона.

Тобаль Царцароза и один из его работников были ранены во время схватки.

XXX. Обманутый предатель

Возвратимся теперь к Инес, которая, как мы уже сказали, задремала, когда цыган остался у нее в комнате. В нем она не сомневалась, хотя и не отдавала себе отчета, почему так поверила в его доброе расположение, в его бескорыстную заботу о ней; это было тем более непонятно, что цыгане вообще известны как люди, готовые всегда предать ближнего ради личной выгоды.

Это мнение о них должно было оправдаться и теперь.

Старый Цимбо, лишившийся своей собаки из-за молодой сеньоры, за защиту которой он не предвидел никакого вознаграждения, лишь убедился, что опасности и неудачи уже начались, решил, стоя у окна и раздумывая обо всем случившемся, отступиться от роли покровителя и защитника.

«Ради чего, — рассуждал он сам с собой, — буду я накликать на себя беды и напасти! Пожалуй, дорого еще придется поплатиться за это глупое покровительство. Взялся защищать чужую, неизвестную мне девушку, которой грозит только одно — что ее отвезут назад в Мадрид, мне-то придется похуже, если я не отступлюсь от своей глупой затеи.

Да и долго ли я смогу охранять и защищать ее, когда там двое преследователей! Не умнее ли будет с моей стороны выдать ее им да получить от них за это какое-нибудь вознаграждение. По крайней мере, можно будет считать, что я не даром лишился своей собаки, и спокойно отправиться к родному табору. С ней тоже ничего не случится дурного, отвезут ее в Мадрид. Да и что мне до нее? Передам ее им, возьму денежки — и дело с концом».

Он находил вполне естественным, что извлечет выгоду из своего предательства, и нимало не задумывался об этом.

Что до обещания, которое он ей дал, так не в принципах цыган заботиться об обещаниях, которые они всегда готовы нарушить при первом удобном случае!

«Нет, будет, — сказал он сам себе, вспоминая с сердечным горем о своей убитой собаке, — я и так пострадал!» Он тихо направился к двери, охваченный нетерпением поскорей исполнить свое решение.

Услыхав его шаги, Инес вдруг проснулась. С испугом она осмотрелась кругом, будто находясь под впечатлением тяжелого сна.

— Это вы! Как, вы хотите уйти? — спросила она взволнованным голосом.

Цимбо невольно остановился при этом вопросе.

— Вы хотите оставить меня, — продолжала она, — хотите отдать меня моим преследователям? Нет, нет, этого быть не может, вы не можете так поступить.

— Будьте спокойны, сеньора, спите, не опасайтесь ничего, все тихо кругом. Я хочу только посмотреть, не сможем ли мы пройти, — ответил старый Цимбо.

Инес посмотрела на него и замолчала, какой-то внутренний голос подсказывал ей, что Цимбо хочет предать ее, что она погибла.

— Так вы действительно уходите, вы оставляете меня одну? — спросила она замирающим от страха голосом.

— Если вы боитесь остаться, заприте за мной дверь, сеньора. Я хочу только посмотреть, не сможем ли мы уйти, чтоб нас никто не видел. Скоро утро, тогда труднее будет выбраться незамеченными, — прошептал цыган успокаивающим тоном.

— Он уходит, — еле слышно прошептала Инес, — но он не предаст меня, этого не может быть, нет, тысячу раз нет! Не был ли он так долго моим верным защитником! Хоть я и не могу заплатить ему за его услугу, но он не оставит меня! Я должна доверять ему!

Цимбо тихонько отворил дверь, скользнул в нее и скрылся в темном коридоре.

Она явственно слышала его шаги, слышала, как, подойдя к лестнице, он вдруг остановился, а потом начал осторожно спускаться вниз.

О! Какой длинной казалась эта ужасная ночь, а ей все еще не видно было конца.

Инес поднялась со своей постели, чтобы запереть дверь. Подойдя к ней, она услышала шепот внизу у лестницы и высунула голову в коридор, стараясь подслушать тихий разговор. Она поняла только, что говорили трое, слова же их не долетали до нее. Мучительное сомнение овладело ею, неужто Цимбо и впрямь решился предать ее! При этой мысли она вся задрожала, но тут же взяла себя в руки: она должна проверить это. Тихими, неслышными шагами вышла она в коридор и подкралась к лестнице, тут она ясно услышала разговор, происходивший внизу.

Цимбо, голос которого она сразу узнала, произнес почти шепотом:

— Она запрется в своей комнате и пробудет там до утра, так она не уйдет от вас. Вы возьмете ее и увезете в Мадрид.

Инес побледнела, Цимбо действительно предал ее.

— Не забудь, — возразил другой голос, — что мы взяли бы ее и без тебя.

— Как бы там ни было, я все-таки надеюсь, что вы и мне выделите что-нибудь из ваших барышей. Вспомните, что я ведь лишился своей собаки, — возразил Цимбо.