Ноги ее дрожали, когда она, наконец, миновала ворота и оказалась недалеко от моста. Кругом было тихо и пусто.

Амаранта увидела человека, водившего лошадь взад и вперед по дороге в тени развесистых деревьев. Она глубоко вздохнула. Значит, не опоздала.

Лошадь водил монастырский служка.

Она не осмелилась подойти к нему и встала у моста, ожидая появления своего возлюбленного. Она хотела только видеть его, услышать от него хотя бы одно слово любви, хоть немного поверить в его привязанность — это дало бы ей силы сном ждать и надеяться.

Вдруг недалеко от ворот показался мужчина. Изидор предупредил ее, что на нем монашеская ряса, но почему? Ведь он был офицером, она это хорошо знала, отчего же он прятался?

Это обстоятельство пробудило в сердце Амаранты уже уснувшую было надежду. Она, шепча молитву, с сильно бьющимся сердцем ждала своего любовника, который когда-то так горячо клялся, что любит ее и никогда не оставит, которому она отдалась, потому что безгранично любила его.

Мужчина, показавшийся за воротами, подошел ближе и направился к лошади. Амаранта бросилась к нему.

— Ты ли это? Скажи, подай хоть единый знак, — воскликнула она, — это я, твоя Амаранта. Я хотела видеть тебя, услышать от тебя самого, любишь ли ты еще меня. Смотри, это дитя…

Монах на минуту остановился.

— Что хочет эта женщина? — в сердцах воскликнул он, с поспешностью оттолкнув Амаранту.

— Пресвятая Мадонна! — воскликнула несчастная. Но она пока еще не была уверена, что этот монах — тот самый мужчина, который когда-то обещал вечно любить ее. Она смотрела на него, затаив дыхание, держа младенца в дрожащих руках.

Монах сбросил рясу, подал ее служке и сел на лошадь.

Амаранта громко вскрикнула:

— Это он! Это он! Неужели ты не узнал меня? — воскликнула она в страшном волнении.

— Назад! — строго сказал служка, оттесняя ее от лошади, которая взвилась на дыбы, метнулась в сторону и через мгновение скрылась с всадником в темноте ночи.

Амаранта, широко раскрыв глаза, смотрела ему вслед. Служка вдруг исчез; вокруг все было пусто и мертво, и Амаранте показалось, будто вся кровь в ней остыла, будто иссяк источник ее слез.

Ребенок шевельнулся у нее на руках, и Амаранта опомнилась. Да, это был он, тот, что умел так нежно ласкать ее, так много обещал, гулял с нею ночи напролет под тенистыми каштанами. Это он теперь оттолкнул ее от себя, как навязчивую нищую, он произнес эти ужасные слова: «Что хочет эта женщина?»

Что теперь ей было делать? Где искать спасения? Чего ждать для себя и для несчастного маленького создания, рожденного ею на свет для горя и страданий?

— Нет, нет! — вдруг произнесла Амаранта. — А матушка? Нет, еще не пробил час!

Она быстро прошла под воротами и направилась по улице Толедо, будто спеша обогнать свои собственные тревожные мысли. Дойдя до дома, она, словно в забытьи, поднялась по лестнице, но, открыв дверь в свою светелку, в изумлении остановилась на пороге.

Не ангел ли сошел с неба в это скромное, бедное жилище? У постели больной стояла прекрасная молодая девушка. Нагнувшись над старухой, она утешала ее нежными словами.

Откуда взялось это чудесное создание?

Пораженная Амаранта еще стояла на пороге, когда Инес, державшая в одной руке свечу, обернулась и увидела вошедшую.

— Вы, вероятно, дочь этой бедной женщины? Вы Амаранта, о которой она все время говорит? — спросила Инес. — Подите сюда, я только на время заняла ваше место, чтобы сменить полотенце.

— Благодарю вас, донья, — отвечала Амаранта. — Я, право, думала, что вижу ангела в нашей скромной комнатке.

— Вы удивляетесь, как я попала сюда? Это, действительно необыкновенный случай. Но что с вами случилось? Вы так измучены и расстроены…

Амаранта, не в силах более держаться на ногах, опустилась на кровать.

— О Господи! Какая нужда, — проговорила Инес, пристальнее всматриваясь в измученную бедную женщину. — А у вас еще и дитя, маленькое беспомощное создание?

— Да, бедное, несчастное дитя, — простонала Амаранта.

— Где ты была? — спросила больная. — Где Изидор? Ты ходила к этому неизвестному дону? Он соблазнил и бросил тебя, а ты…

— О, сжалься, матушка! — просила Амаранта.

— Изидор был здесь… Он сманил тебя туда… ты видела его и говорила с ним, с изменником, ха-ха-ха! — в бреду смеялась старуха. — Она даже имени его не знает! Он оттолкнул от себя и ее, и дитя свое. Все дьяволы радуются, глядя на это, а Изидор скалит зубы и хохочет, хохочет, хохочет…

Амаранта опустилась на колени у кровати и, заливаясь слезами, целовала исхудавшую руку больной.

— Теперь я знаю, зачем я послана сюда, — говорила Инес. — Благодарю тебя, мой добрый гений. О, как несчастны эти люди! Я должна помочь им. Теперь я понимаю эти слова: «Когда с тобой случится большое несчастье, ступай в дом на улице Толедо!»

IV. Лунатик

— Эй, Диего! — крикнул дон Мануэль своему слуге, поднимаясь по ступеням дворца, чтобы войти в дежурный зал, где, как он только что увидел через стеклянную дверь, его ожидали бригадир Жиль-и-Германос и патер Антонио.

— Дон Албукерке! — быстро обернувшись, отвечал слуга, уже направившийся было через двор.

Дон Мануэль Павиа де Албукерке осторожно, стараясь не слишком звенеть шпорами, спустился по лестнице; Он был поразительно красив, именно поэтому все женщины в Мадриде знали его. Его везде можно было видеть — на Прадо, в театре, в цирке, и всюду на него оглядывались, любуясь необыкновенной грацией его движений. Любимец высшего круга, баловень общества, он был чрезвычайно представителен, но при этом в нем не было напыщенности. Прекрасная густая борода украшала его мужественное, цветущее здоровьем лицо, в живых глазах был огонь, особенно, когда он говорил; когда же он смеялся, то был просто обворожителен.

Дон Мануэль хорошо знал, что он может нравиться. К тому же он был смелым наездником, честно служил и был самым ловким в Мадриде бойцом. Это он уже не раз доказал на бесчисленных дуэлях и поединках.

Число его знакомых было очень велико, но друзей — только двое: бригадир Жиль-и-Германос и молодой патер знатного происхождения, патер Антонио.

Дон Мануэль, как мы уже сказали, снова повернулся к своему лакею, только что вручившему ему записочку, которую дон Албукерке, не распечатывая, положил в карман. Повернулся же дон Мануэль потому, что увидел — друзья ждут его в дежурном зале.

— Диего, — сказал он, — у меня еще одно поручение для тебя.

— Что прикажете, дон Албукерке?

— Я хочу отослать письмо, но ты знаешь, что письма иногда теряются.

Диего улыбнулся:

— Я не простак, дон Павиа, и сумею быть осторожным.

— Мне известно. Ты знаешь дворец графа Кортециллы?

— Я несколько раз ходил к патеру Антонио.

— Отдай ему это письмо, — сказал дон Мануэль, вынув записочку из кармана и отдавая ее слуге.

— В собственные руки? — спросил Диего.

— Ему лично, а никак не лакею! Если же патера нет дома, то попроси, чтобы тебя проводили к благородной донье.

Диего посмотрел на своего господина, и ясно было, что он вполне понял, что от него требуется.

— Значит, благородной донье я могу отдать его? — спросил он.

— Да, да. Но только ей самой, не графу!

— Позвольте, — вдруг заметил Диего, подержав письмо перед фонарем и прочитав на нем адрес, — это же то письмо, которое я только что вам передал.

— О Боже! — воскликнул дон Мануэль, недовольный своей оплошностью. — Это было бы страшное недоразумение!

Он взял письмо у слуги, продолжавшего потихоньку улыбаться, и подал ему другое, без всякой надписи.

— Ступай скорее, Диего.

— Ответ нужен, дон Албукерке?

— Нет, но не забудь, что я сказал тебе: письмо не должно попасть в чужие руки.

Диего поклонился, надел шляпу, которую все время держал в руках, побежал через двор, а дон Мануэль снова поднялся по широким мраморным ступеням и вошел в большую стеклянную дверь.