– Нехорошо врать, доктор, – сказал он. – Я знаю, что это значит. Опять будет то же самое.

– Теперь послушайте меня, – сказал врач.

– А вы знаете, что случилось с другими, доктор?

– О других вы должны забыть, герр Гитлер. Дайте шанс этому.

– Но он такой маленький и слабый!

– Дорогой мой, он же только что родился.

– Все равно...

– Что вы собираетесь сделать? – воскликнула жена хозяина гостиницы. – Разговорами свести его в могилу?

– Хватит! – резко произнес врач.

Мать плакала. Рыдания сотрясали ее тело.

Врач подошел к ее мужу и положил руку ему на плечо.

– Будьте с ней поласковее, – прошептал он. – Прошу вас. Это очень важно.

Потом он сильно стиснул плечо мужа и незаметно подтолкнул его к кровати. Муж замялся в нерешительности. Доктор стиснул его плечо сильнее, давая мужчине понять, чтобы он не колебался. В конце концов муж нехотя нагнулся и коснулся щеки жены губами.

– Все хорошо, Клара, – сказал он. – Хватит плакать.

– Я так молилась, чтобы он выжил, Алоиз.

– Да-да.

– Несколько месяцев я каждый день ходила в церковь и молила, стоя на коленях, чтобы этому дано было выжить.

– Да, Клара, я знаю.

– Трое мертвых детей – больше я не могу выдержать, разве ты этого не понимаешь?

– Разумеется.

– Он должен жить, Алоиз. Должен, должен... О Господи, будь же милостив к нему...

Луиза вышла из задней двери дома с кухонным полотенцем в руках. Сад был залит холодными лучами октябрьского солнца.

– Эдвард! – крикнула она. – Эд-вард! Обед готов!

Она постояла с минуту, прислушиваясь, потом ступила на газон и пошла по саду, и ее тень последовала за ней; обойдя по пути клумбу с розами, она слегка коснулась пальцем солнечных часов. Двигалась Луиза довольно грациозно для женщины полной и невысокой; в походке ее была какая-то размеренность, а руки и плечи в такт ходьбе слегка покачивались. Она прошла под тутовым деревом, свернула на уложенную кирпичом дорожку и двинулась по ней дальше, пока не приблизилась к тому месту этого большого сада, где начинался уклон.

– Эдвард! Обедать!

Теперь она увидела его ярдах в восьмидесяти, в низине на окраине леса – высокую худощавую фигуру в брюках цвета хаки и темно-зеленом свитере. Он стоял возле огромного костра с вилами в руках и бросал в него ветки куманики. Костер вовсю полыхал оранжевым пламенем, и облака молочного дыма плыли над садом, разнося прекрасный запах осени и горящих листьев.

Луиза стала спускаться по склону к мужу. Она могла бы еще раз окликнуть его, и он бы наверняка ее услышал, но в костре было что-то притягательное. Ей захотелось подойти к нему поближе, ощутить его жар и послушать, как он горит.

– Обед готов, – сказала она мужу.

– А, привет... Хорошо, сейчас иду.

– Какой хороший костер.

– Я решил вычистить это место, – сказал ее муж. – Надоела мне эта куманика.

Его длинное лицо было мокрым от пота. Маленькие капли, точно росинки, висели на усах, а два ручейка стекали по шее к вороту свитера.

– Смотри не перетрудись, Эдвард.

– Луиза, перестань со мной обращаться так, будто мне восемьдесят лет. Немного движения никому еще не повредило.

– Да, дорогой, знаю. Эдвард! Смотри! Смотри!

Он обернулся и посмотрел на Луизу, которая указывала куда-то по ту сторону костра.

– Смотри, Эдвард! Кот!

На земле, вблизи огня, так, что языки пламени, казалось, касались его, сидел большой кот необычного окраса. Он был совершенно неподвижен. Склонив голову набок и задрав нос, он глядел на мужчину и женщину холодными желтыми глазами.

– Да он обгорит! – вскричала Луиза и, бросив полотенце, подскочила к коту, схватила обеими руками и отнесла на траву подальше от огня.

– Сумасшедший кот, – сказала она, отряхивая руки. – Что с тобой?

– Коты знают, что делают, – отвечал муж. – Ни за что не встретишь кота, который делал бы то, чего он не хочет. Кто угодно, только не они.

– Чей он? Ты его видел когда-нибудь?

– Нет, никогда. Какой удивительный окрас, черт побери.

Кот уселся на траве и искоса поглядывал на них. Глаза его выражали какую-то затаенную многозначительность и задумчивость, а вместе с тем и едва уловимое презрение, словно эти люди среднего возраста – невысокая женщина, полная и розовощекая, худощавый мужчина, весь в поту, – вызывали у него некоторый интерес, но особого внимания не заслуживали. У кота окрас действительно был удивительный – чисто серебряный цвет совсем без примеси голубого, – а шерсть длинная и шелковистая.

Луиза наклонилась и погладила кота по голове.

– Иди-ка ты домой, – сказала она. – Будь хорошим котом...

Муж и жена стали взбираться по склону. Кот поднялся и побрел следом за ними, сначала в некотором отдалении, но постепенно приближаясь все ближе и ближе. Скоро он уже шествовал рядом с ними, потом – впереди; держа хвост трубой, кот двигался по газону в сторону дома с таким видом, будто все здесь принадлежало ему.

– Иди к себе домой, – сказал Эдвард. – Давай, иди домой. Ты нам не нужен.

Но кот вошел вместе с ними, и Луиза дала ему на кухне молока. Во время обеда он запрыгнул на пустой стул между ними и так и сидел, держа голову чуть выше уровня стола, наблюдая за происходящим своими темно-желтыми глазами и медленно переводя взгляд от женщины к мужчине, а потом от мужчины к женщине.

– Не нравится мне этот кот, – сказал Эдвард.

– А по-моему, он красивый. Мне бы так хотелось, чтобы он побыл у нас еще хотя бы недолго.

– Послушай-ка меня, Луиза. Это животное никак не может здесь оставаться. У него есть хозяин. Он просто потерялся. И чтобы он не питал иллюзий на тот счет, будто можно проболтаться тут весь день, отнеси-ка его лучше в полицию. Там позаботятся о том, чтобы он попал домой.

После обеда Эдвард вернулся к своим садовым занятиям. Луиза по обыкновению направилась к роялю. Она была хорошей пианисткой и настоящим любителем музыки и почти каждый день примерно час играла для себя. Кот разлегся на диване, и, проходя мимо, она остановилась, чтобы погладить его. Он открыл глаза, коротко взглянул на нее, потом снова закрыл их и продолжал спать.

– Ты ужасно милый кот, – сказала Луиза. – И какой красивый окрас. Как бы я хотела оставить тебя.

И тут ее пальцы, гладившие кота, наткнулись на бугорок, небольшую опухоль как раз над правым глазом.

– Бедный котик, – сказала она. – Да у тебя шишки на твоей прекрасной морде. Ты, наверное, стареешь.

Она села за рояль, но играть начала не сразу. Ее маленьким удовольствием было превращать каждый день в своего рода концерт, с тщательно составленной программой, которую она подробно продумывала. Она не любила прерывать это удовольствие и играла не останавливаясь и не задумываясь, что бы сыграть еще. Ей нужна была лишь короткая пауза после каждого сочинения, пока публика восторженно аплодирует и требует продолжения. Представлять себе публику было так приятно, и, когда она играла, комната всякий раз – то есть в особенно удачные дни – уплывала куда-то, гас свет, и Луиза видела лишь ряды сидений и море обращенных к ней белых лиц, слушающих с восторженным и восхищенным вниманием.

Иногда она играла по памяти, иногда по нотам. Сегодня она будет играть по памяти – такое у нее настроение. А какая будет программа? Она сидела перед роялем, стиснув на коленях руки, – полная розовощекая женщина с круглым, все еще красивым лицом и с волосами, аккуратно собранными на затылке в пучок. Скосив глаза вправо, она увидела кота, свернувшегося на диване. Его серебристо-серая шерсть казалась особенно красивой на фоне фиолетового дивана. Может, начать с Баха? Или, еще лучше, Вивальди. Кончертогроссо Баха для органа ре минор. Это сначала. Потом, пожалуй, немного Шумана. "Карнавал"? Неплохо. А после этого – хм, немного Листа для разнообразия. Один из "Сонетов Петрарки". Второй, самый красивый – ми мажор. Потом опять Шуман, его создающая хорошее настроение вещь – "Kinderscenen"[75]. И наконец, на бис, вальс Брамса или даже два, если будет настроение.