Смерть Чарли оставила в душе ее шрамы – это было бы нелепо отрицать. Постороннему человеку могло показаться, что она пострадала куда больше, чем он. Мэри до и после. До она пила только в тех случаях, когда считала это необходимым для его успешной карьеры. На вечеринках она обычно брала стакан с апельсиновым соком, лишь слегка приправленным водкой, и так и таскала его с собой весь вечер. Когда ее одолевала простуда, она выпивала перед сном стакан ромового пунша. Вот и все. После она выпивала с ним вечером коктейль, когда он не слишком поздно возвращался с работы, и всегда пила перед сном. Упаси Бог, она ни разу не напивалась, не начинала скандалить и кричать, но все-таки пила больше, чем раньше. Просто способ самозащиты. Без сомнения, именно это и посоветовал бы ей доктор. Раньше она редко плакала по пустякам. Теперь она стала плакать по поводу любой неприятности, всегда в одиночестве Она плакала, если подгорал обед. Если у туфли отваливался каблук. Она плакала, когда вода заливала подвал, когда замерзал выгребной насос, когда ломалось отопление. Раньше она была большой любительницей музыки в стиле фолк – белый фолк и блюзы, Ван Ронк, Гэри Дэвис, Том Раш, Том Пэкстон, Спайдер Джон Коэрнер. После ее интерес к музыке совершенно угас, словно теперь в мозгу у нее звучали свои собственные блюзы, которые не слышал никто, кроме нее. Она перестала говорить о поездке в Англию, которую они предпримут, если он получит повышение по службе. Она перестала ходить в парикмахерскую и стала делать прическу дома: часто ее можно было видеть в бигудях перед телевизором. Именно ей сочувствовали их друзья – и это было только справедливо, как ему казалось. Он и сам хотел сочувствия и жалел самого себя, но делал это в тайне, никому не показывая. Она оказалась способной нуждаться в утешении и именно поэтому смогла использовать то утешение, которое ей предоставили. В конце концов, именно это ее и спасло. Это избавило ее от ужасных мыслей, которые так часто не давали ему заснуть, в то время как выпитая доза спиртного помогала ей погрузиться в сон. А пока она спала, он размышлял о том, что в этом мире колония злокачественных клеток не больше грецкого ореха способна отнять жизнь у сына и навсегда разлучить его с отцом.

Он никогда не ненавидел ее за то, что она исцелилась, или за то сочувствие, которым окружили ее знакомые женщины. Они смотрели на нее, словно молодой нефтяник на старого ветерана, рука, спина или щека которого морщинится розовой, обожженной некогда тканью, – с тем уважением, которое ни разу не пострадавший всегда испытывает к пострадавшему и исцелившемуся. Она отбыла свой срок в аду после смерти Чарли, и эти женщины знали об этом. Но она вышла на свободу. У нее было До, у нее был Ад, у нее было После и даже После-После, когда она восстановила свое членство в двух из четырех женских клубов, увлеклась макраме (у него был ремень, сделанный ею около года назад, – красивый плетеный ремень с тяжелой серебряной пряжкой, на которой была выгравирована монограмма БДжД) и снова стала днем смотреть телевизор – мыльные оперы и болтовню Мерва Гриффина со знаменитостями.

Интересно, какой этап наступил сейчас? – подумал он по дороге в гостиную. После-После-После? Новая женщина, цельная личность, поднявшаяся из пепла, который он так грубо расшевелил. Старый нефтяник, которому сделали операцию по пересадке кожи, – сохранивший старый опыт, но приобретший новый облик. Красота толщиной с кожный покров? Нет, красота скрывается во взгляде зрителя. Она может простираться и на мили.

У него все шрамы были внутри. Он изучал свои раны одну за одной в долгие бессонные ночи после смерти Чарли, рассматривал каждую из них в отдельности с болезненной зачарованностью человека, который разглядывает свои испражнения в поисках кровяных выделений. Он хотел смотреть за игрой Чарли в детской бейсбольной команде Лиги. Он хотел держать в руках его табель успеваемости и читать его вслух. Он хотел повторять ему изо дня в день, что он должен убирать свою комнату. Он хотел беспокоиться о девочках, с которыми встречался Чарли, о друзьях, которых он выбирал, о его внутреннем состоянии и настроении. Он хотел наблюдать за тем, как его сын растет, хотел проверить, могут ли они по-прежнему любить друг друга, как они любили друг друга до того, как злокачественная опухоль размером не больше грецкого ореха встала между ними, словно какая-то злобная и хищная женщина.

– Он был твой, – сказала Мэри.

Это было правдой. Они настолько подходили друг другу, что им не нужны были ни имена, ни даже местоимения. Поэтому они и превратились в Джорджа-и-Фреда, водевильную комбинацию двух эксцентриков, противостоящих всему миру.

И если злокачественная опухоль размером с грецкий орех способна все это уничтожить, то что же остается человеку? Как может он снова довериться жизни?

Все это копилось внутри него, но он даже не подозревал о том, что эти мысли меняют его так глубоко, так необратимо. А теперь все это выплеснулось из него, словно отвратительная блевотина на кофейный столик. И если мир представляет собой лишь гонки на выживание, то кто осудит его, если он выйдет из борьбы? Но что дальше? Похоже, жизнь – это всего лишь подготовка к аду.

Бросив взгляд в стакан, он понял, что выпил его еще на кухне.

В двух кварталах от дома Уолли Хэмнера он пошарил в кармане пальто в поисках мятных лепешек. Мятных лепешек там не оказалось, но он достал крошечный квадратик алюминиевой фольги, тускло сверкнувший в зеленом свете приборной доски. Он оглядел пакетик озадаченным, отсутствующим взглядом и был уже готов швырнуть его в пепельницу, но внезапно вспомнил, что это такое.

В его памяти зазвучал голос Оливии:

Синтетический мескалин. Его еще называют продукт № 4. Очень сильный наркотик. Он совсем о нем забыл.

Он положил маленький пакетик обратно в карман пальто и повернул на улицу Уолтера. На полквартала вперед обе стороны были заставлены машинами. Это было вполне в духе Уолтера. Свой принцип устройства вечеринок он называл Принципом Принудительного Удовольствия. Он утверждал, что когда-нибудь запатентует свою идею и опубликует инструкции по ее правильному применению. По утверждениям Уолли Хэмнера, если вы соберете в одном месте достаточное количество людей, то вы неизбежно хорошо проведете время – вас просто вынудят к этому. Однажды, когда Уолли в очередной раз развивал свою идею за стаканчиком виски в баре, он напомнил ему о толпах, вершащих суд Линча. – Вот видишь, – покровительственно сказал Уолтер, – ты сам представил еще одно доказательство моей теории.

Он подумал о том, что сейчас может делать Оливия. Она не пыталась дозвониться до него еще раз, хотя, вполне возможно, он сдался бы и поговорил с ней. Может быть, она останется в Лас-Вегасе до тех пор, пока не придут деньги, а потом купит себе билет на автобус и уедет… Куда? В Мэн? Разве придет кому-нибудь в голову ехать из Лас-Вегаса в Мэн посреди зимы? Разумеется, нет.

Его еще называют продукт № 4. Очень сильный наркотик.

Он поставил микроавтобус у обочины сразу же за красной спортивной «ДжиТиЭкс» с черной гоночной полосой и вышел из машины. Вечер был ясный и жутко холодный. Хрупкая скорлупа луны висела над головой, словно елочная игрушка. Вокруг в изобилии сверкали звезды. Его дыхание клубилось в морозном воздухе.

В трех домах от Уолтера он услышал музыку. Похоже, веселье уже шло на полную катушку. Все-таки в вечеринках Уолли было что-то особенное, хотя неизвестно, играл ли в этом роль Принцип Принудительного Удовольствия или нет. Люди, собиравшиеся уйти пораньше или заявлявшие, что забежали только на одну минутку, в конце концов оставались и напивались до такого состояния, когда в голове у них начинали звонить серебряные колокольчики, превращавшиеся по утрам в тяжеленные церковные колокола. Самые завзятые ненавистники рок-музыки, напившись до такого состояния, когда шестой и даже седьмой десяток кажутся самой золотой порой жизни, принимались танцевать буги в гостиной. Они пили и танцевали, танцевали и пили, пока не падали замертво на какой-нибудь вовремя подвернувшийся диван. Ни на каких других вечеринках не бывало столько кухонных поцелуев между разделившимися половинками различных брачных союзов, столько скромников и скромниц, внезапно ощутивших вкус к веселью, столько трезвенников, просыпавшихся первого января в страшном похмелье и с ужасающе ясными воспоминаниями о том, как они танцевали с абажурами на голове или приводили в исполнение отчаянное решение сказать своему боссу пару суровых, но справедливых слов. Именно Уолли вдохновлял людей на все эти бесчинства, но не сознательными усилиями, а просто будучи самим собой. И уж, конечно, ни одна вечеринка у Уолли не проходила так бурно, как новогодняя.