Но как бы ему хотелось, чтобы в эту ночь она предпочла не быть умной.
Да что же он за человек такой, если пропажа Седрика стала для него скорее облегчением, чем потерей? А тот ведь дружит с Элис с детских лет. И Лефтрин об этом знает. И хотя ему самому юноша кажется надоедливым избалованным хлыщом, Элис о нем беспокоится. Должно быть, она гадает, погиб ее друг или страдает сейчас от лишений. А он, как последняя скотина, только и думает о том, что их страж оставил пост.
Капитан завершил очередной обход палубы и на некоторое время остановился на тупоносом баке «Смоляного». Он перегнулся через фальшборт и глянул на «берег». Где-то там, в грязи, спали драконы, но их отсюда видно не было. Впереди чернел лес.
— Что ж, «Смоляной», завтра будет новый день, — обратился к кораблю Лефтрин. — Карсон вернется, так или иначе. И что тогда? Пойдем дальше?
«Конечно».
— Ты, похоже, изрядно уверен в себе.
«Я помню».
— Да, ты мне говорил. Но не так же, как оно сейчас.
«Не так. Это верно».
— Но ты считаешь, что нам следует двигаться дальше?
«У остальных нет выбора. По-моему, это самое малое, что мы можем для них сделать».
Лефтрин ничего не ответил. В задумчивости он легонько поглаживал носовой планшир. «Смоляной» был старым судном, старше других живых кораблей. Его одним из первых построили из диводрева, как тогда называли этот материал. Его не собирались делать торговым кораблем — обычный баркас, обшитый толстым слоем единственной древесины, устойчивой к едким водам реки Дождевых чащоб. По обычаю, который куда древнее и Удачного, и даже Джамелии, предок Лефтрина нарисовал на носу корабля глаза — не только для того, чтобы придать судну мудрый вид, но еще и из суеверия: мол, с глазами баркас будет буквально «присматривать» за собой в опасном пути. В те времена о диводреве знали только то, что оно прочное, тяжелое и устойчивое к кислоте. Никто не подозревал, что после смены нескольких поколений людей на борту живое судно может обрести собственное сознание. Это обнаружилось лишь тогда, когда из диводрева начали строить первые парусные корабли с носовыми фигурами.
Однако это не значило, что «Смоляной» сознания не обрел. Не значило, что его капитаны не знали и не ощущали его присутствия.
Речники из семьи Лефтрина понимали, что в их судне есть что-то особенное. В особенности те, кто вырос на его палубе, спал и играл на борту. Они чувствовали и баркас, и реку, с врожденной сноровкой водили судно и каким-то образом избегали постоянно изменяющихся мелей и невидимых топляков на дне. Им снились необычные сны, о которых они редко рассказывали кому-то, кроме других членов семьи. Это были не просто сны о реке и молчаливом скольжении по фарватеру. Им снились полеты, а порой — как они плывут в бездонном, полном голубых теней мире.
«Смоляной» пробудился, как это рано или поздно происходит со всеми живыми кораблями. Но у него не было рта, чтобы говорить, не было резных рук и человеческого лица. Он хранил молчание, но глаза его были умудренными и понимающими.
Наверно, Лефтрину следовало так все и оставить. У них все было хорошо. И с чего ему вдруг захотелось, чтобы стало еще лучше?
То бревно диводрева принесло ему и нежданную выгоду, и затруднения.
Лефтрин так тщательно все обдумал. Сократил команду до горстки, которой доверял безоговорочно. Отыскал тех, кто уже работал с диводревом, людей, известных своей честностью и плотницким ремеслом. Он копил, выторговывал, выменивал необходимые для работы инструменты. И когда все было готово, перевез их туда, где нашел и спрятал бревно диводрева.
Причем сделал это, зная, что никакое это не бревно и не древесина.
Он вытащил «Смоляного» на сушу, а затем с помощью блоков и веревок поднял в укромный заливчик, вдающийся в речной берег. В то лето он пренебрег почти всеми заказами. Диводрево требовалось на месте распилить на грубые доски и чурбаки, а затем прикрепить к «Смоляному». Баркас пришлось поднять на подпорки, чтобы рабочие получили доступ к днищу. Из-за мягкой топкой почвы у берега каждый день нужно было укреплять всю конструкцию и заново выравнивать судно.
Но когда все было закончено, «Смоляной» приобрел то, чего, как он сообщил Лефтрину, больше всего желал. Четыре мощные перепончатые лапы и длинный хвост были приделаны к корпусу судна. Теперь «Смоляной» мог пройти почти в любое место, куда захотелось бы им с капитаном.
Несколько недель ушло на то, чтобы «Смоляной» полностью освоился со всеми конечностями. Лефтрин ужасно переживал за него, когда из-под корабля впервые убрали все подпорки. Однако «Смоляной» хоть и с трудом, но устоял на ногах, а затем медленно потащился к реке. Глаза баркаса удовлетворенно сияли, пока он бродил по мелководью. Кораблю равно понравилось и плавать в реке, и пробираться по отмелям. Его команда превратилась из рабочей силы в декорацию. Они просто создавали впечатление, будто «Смоляной» — самый обычный баркас.
Все опилки и щепки «дерева», оставшиеся от постройки, были сложены в трюм как подстилка под груз. Лефтрин не продал ни стружки — это означало бы подорвать доверие судна. Он с уважением относился к останкам дракона, из которых был сделан «Смоляной». Проходили недели и месяцы, к кораблю приживался новый материал и воспоминания. Тихая натура «Смоляного» переменилась: он сделался более напористым и деятельным, а порой даже склонялся к озорству. Лефтрин радовался переменам в судне, как будто наблюдал превращение ребенка в юношу. Глаза «Смоляного» стали выразительнее, связь с капитаном — красноречивее, а ходовые качества просто приводили в изумление. Если кто-нибудь и подозревал, в чем секрет Лефтрина, то вслух не спрашивал. Почти у каждого торговца припрятан собственный запас неизвестных магических или технологических приспособлений. И все они умели не совать нос в чужие дела — необходимый навык для этого рода занятий. Затруднений у Лефтрина не возникало, а доходы постоянно росли.
Все было отлично, пока один из плотников не проболтался калсидийскому купцу, и на борт не явился охотник, чтобы им угрожать. Лефтрин стиснул зубы так, что они скрипнули. Под его ногами «Смоляной» от гнева зарылся лапами в грязь.
«Предательство! Предательство нельзя прощать. Предатель должен быть наказан!»
Лефтрин сразу же разжал руки, вцепившиеся в планшир, и заставил себя успокоиться. Капитан живого судна должен сдерживать самые гневные мысли. Его переживания могут опасно заразить корабль. Сила и внятность ответа «Смоляного» ошеломили Лефтрина. Баркас редко передавал мысли настолько отчетливо. Капитан и не догадывался о силе чувств, которые корабль испытывает к охотнику. Сейчас же он спокойно напомнил, что река сделала дело за них. Джесс исчез и, скорее всего, утонул.
При этой мысли Лефтрин ощутил мрачное удовлетворение корабля, смешанное с кровожадным весельем. Капитан с тревогой задумался, не знает ли судно о судьбе Джесса больше, чем говорит. А затем поспешно запретил себе думать на эту тему. У живого корабля есть право на собственные тайны. Если он заметил Джесса, барахтающегося в реке, и намеренно свернул в сторону, это личное дело баркаса, а не Лефтрина.
«Не переживай на этот счет. Мне не пришлось делать ничего настолько грубого».
Лефтрин пропустил мимо ушей веселье в тоне корабля.
— Что ж, я этому рад, «Смоляной». Рад. Если бы мне пришлось иметь с этим дело, что ж… Просто рад, что обошлось и без этого решения, — заключил Лефтрин и ощутил спокойное согласие корабля. — А завтра можно ожидать возвращения Карсона.
«Да. Тебе следует его ожидать».
Иногда баркас просто знал что-то — и все. Он услышал горн Карсона, когда тот нашел выживших и подал сигнал. Капитан привык не спрашивать, как «Смоляной» чувствует подобные вещи, и не интересоваться подробностями. Лишь однажды корабль оказался в настроении что-то рассказывать.
«Порой река делится со мной тайнами, — только и сообщил он в тот раз. — Порой, но не всегда».
Так что сейчас Лефтрин просто принял к сведению, что завтра охотник вернется, и не стал ни о чем спрашивать.
