25 июня 1941 г.

Над петляющей проселочной дорогой раздавались веселые голоса. Мальчишки босыми ногами топтали пыль, громко обсуждая новость о войне с немцами. Старшие мечтали о блестящих медалях, и даже чем черт не шутит, об орденах, невольно выпячивая грудь, словно их вот-вот наградят. Младшие с завистью в глазах об этом слушали, остро сожалея о своем возрасте. Подтягивая то и дело спадавшие штаны, они были уверены, что война скоро закончится победой Красной Армии и им так и не удастся попасть на фронт.

— Абзи! [1] — мелкий пацан с оттопыренными ушами и стриженной наголо головой дернул за рукав соседа, крупного брюнета с наглой улыбкой на лице. Сразу было видно, что тот верховодит в их компании. Держался уверенно, да и одет был лучше других. Крепкие ботинки, а не босые ноги, как у остальных, уже о многом говорили. Айтуган, сын самого председателя, и этим все сказано. — А нам с тобой, правда, никак? Я бы твой вещмешок носил, костер на привале разжигал. Могу даже салму сготовить…

Хохотнув, брюнет тут же отвесил мелкому подзатыльник, отчего тот чуть не растянулся в пыли. Но пацан и не думал обижаться, похоже, так получая уже не в первый раз. Быстро вскочил на ноги, звучно высморкался на землю и снова влез в самую гурьбу.

— Куда тебе⁈ Винтовку-то не поднимешь! — презрительно харкнул Айтуган, расправив плечи. Всем своим видом показывал, что ни чета остальным. Он-то точно справится и на войне все сделает, как надо. Обязательно с медалью или орденом назад вернется, по всему селу будет гулять, чтобы все видели. — Иди лучше быкам хвосты крутит!

В ответ мелкий опять шмыгнул носом. Не помогло, зеленая сопля все равно упорна выползала из носа. Пришлось ее рукавом вытереть.

— Хвосты лучше пусть наш дурень крутит, а я все равно на войну сбегу! Вот увидите, — он упрямо насупился, вдобавок топнув босой ногой. — До станции с кем-нибудь доеду, а там на таворняк ночью залезу… Еще завидовать будете.

Упоминание железнодорожной станции еще больше оживило разговор. Мальчишки тут же заспорили, какой паровоз мощнее. Они, правда, в устройстве локомотивов и их видах не разбирались, но это не только не помещало спору, а, наоборот, сделало его еще более жарким. Одни с жаром упирали на высоту трубы, называя ее главной причиной паровозной тяги. Мол, как в домашней печи, при плохой тяге нет и огня. Другие с не меньшим упорством доказывали, что все от котла зависит. Чем больше котел, тем быстрее машина.

За разговорами не заметили, как оказались у подножия холма, где паслось деревенское стадо. В паре верст отсюда как раз виднелись лениво бродящие буренки и сбившееся в кучу овцы.

— Эй, народ, айда лучше над дурнем поржем! — вдруг предложил кто-то из компании. — Напугаем, дурака. Поди, дрыхнет сейчас где-нибудь.

Мальчишки быстро переглянулись и тут же довольно загалдели. Занятие что надо! Глуповатого паренька, что за еду пас сельское стадо, они часто шпыняли, всякий раз изобретая все новые и новые шутки. Один раз всего в грязи вываляли, с ног и до головы. Вылитый черт оказался. Смеху-то потом было, когда тетки у околиц дурным матом визжать начали. В другой раз овцу спрятали в кустах, а ему сказали, что ее течением унесло вниз по реке. Дурень тут же бросился бежать вдоль речного русла, чтобы пропажу отыскать. Словом, им точно не скучно будет. А дурню так и надо — он ведь дурак.

У сельского дурачка, правда, имя имелось. Равилем мама при рождении назвала. Но редкий человек его так звал. Все больше Равой называли или просто дурнеем.

— Пошли… А что сделаем?

— Может сонного в реку кинем? Он же жутко воды боится. Так визжать начнет, что обхохочешься. Поди в штаны от страха наделает…

— Лучше навоза ему в котомку с едой накидаем. Представляете, соберется перекусить, сунет в мешок руку, а нам коровьи лепехи! Ха-ха-ха-ха!

— Нет, зачем еду портить⁈ Лучше я ее съем, — скривился один из них, полный мальчишка в засаленной рубашке и мятых штанах. Сам он из большой семьи, где кроме него еще семь ртов, оттого ходил вечно голодным и все время искал, чтобы съесть. Вот и сейчас даже покраснел от того, что еду могут испортить. Облизнулся, глаза заблестели, похоже, уже представлял, как съест какую-нибудь вкуснятину. — А лепехи в него кинем. Слышите?

— Чего раскудахтались? — лениво бросил Айтуган, молчавший до этого. Он всегда так делал: сначала все скажут, а потом он закончит. Так его еще отец, председатель колхоза, учил. Мол, за тобой, сынок, если хочешь стать важным человеком, в любом споре должно быть последнее слово. Вон парень так и старался делать. — Мы у него портки и рубашку на ленточки порежем. Пусть стадо в село голым гонит. Дурак же прикрываться даже не будет. Так и будет сверкать задницей и яйцами. Настоящая умора будет…

И вот всей гурьбой они уже бросились по дороге. Двое, самый шустрые, впереди бежали, чтобы первыми жертву увидеть. В середке быстро шагал Айтуган с братом, таким же крепышом с черной шевелюрой. Позади пылили еще двое. Толстяк, обливаясь потом, ковылял последним.

— Нашли! Точно дрыхнет! — убежавшие вперед пацаны остановились у раскидистой ивы, став размахивать руками. К себе остальных звали. — Сюда! Только тише, а то разбудим.

Вскоре вся компания оказалась на месте. Тот, кого они искали, и правда, обнаружился в теньке в куче травы. Видно было, что здесь он не первый раз обретается. Худенький парнишка свернулся в клубочек и негромко посапывал. Охапка подсохшей травы укрывала его с головой, словно одеяло. Правда, ноги не помещались, грязные пятки из травы торчали.

— А дурень, хорошее место нашел, — присвистнул Айтуган, удивленный таких убежищем. Больно уж хорошо все было устроено. Можно даже сказать, что устроено с умом, да как-то язык не поворачивался. Ведь, это все слабоумный сделал. — Здесь не дует, от дождя ветки дерева закроют. Травы даже нарвал, чтобы мягче было.

Толстяк, прибежав после всех, сразу же сунулся к мешку с припасами. Сопя от жадности, развязал узел и чуть не с ушами влез внутрь.

— Смотри-ка, бялеш с картошкой положили! — найденный кусок картофельного пирога, он тут же запихал в рот. Давясь, роняя крошки, стал вытаскивать остальное. — Яйца… Лук… О, казы![2]

Хотел было спрятать за пазуху, но получил пинка от кого-то из товарищей. Пришлось поделиться.

— Хватит жрать! Держите его! С рубахи начнем.

И на спящего тут же всей гурьбой набросились. Шипели, кричали, с азартом хватая жертву за руки и ноги. Тот, конечно, отчаянно брыкался, царапался и даже кусался, но все без толку. Слишком уж неравными были силы.

— Сука, укусил! — возмущённо вскрикнул толстяк, сразу же засунувший окровавленный палец в рот. — Больно-то как! Урод, до крови прямо…

Скрутили пастуха, как барашка на закланье. Один прямо на ноги сел, чтобы не брыкался. Еще двое руки в стороны тянули. Айтуган жерубаху резать собрался. У него одного был нож, настоящий складник с разными лезвиями, чему кстати все остальные люто завидовали.

— Как знал, вчера хорошо заточил. Острый, острый, — широко улыбаясь, брюнет махал ножом перед глазами жертвы. Из стороны в сторону, а у того только жутко расширившиеся глаза бегали. Ясно дело, испугался. — Лучше держите, а то пырну его ненароком.

Перехватил нож поудобнее и резко потянул на себя ворот рубахи. Осталось только рубануть по сильнее ножом, что целый лоскут отхватить.

Пастушонок, зажатый мальчишками, замер. Лицо посерело. Глаза дико расширились. Из полураскрытого рта раздавалось еле слышное жалобное скуление, словно от брошенного на улице кутенка.

— У-у-у-у, — всхлипывал он, пытаясь выдавить из себя что-то связное. Без толку, ничего не получалось. Все равно выходило скуление. — У-у-у-у…

Риивал, дроу из благородного дома До’Урден / Равиль, сельский дурачок

Последним, что помнил дроу, были рушившиеся со всех сторон своды пещеры. В проломах сверкали резаки железных големов, которыми управляли дварфы. Рядом пробивались паладины людей, закованные в зачарованный металл. Где-то за ними мелькали алый плащи эльфийских князей. Спасения не было, кругом была лишь смерть.