— Товарищ сер…

Уже ухнуло рядом с ними, засыпав окоп землей. Похоже, соседи на другом фланге не выдержали и открыли огонь.

— Огонь! — тут же заорал Риивал, махнув рукой. Больше ждать было нельзя. Бессмысленно. — Огонь!

Еще звучал приказ, а траншея уже окуталась огнем. На расплав ствола заработал пулемет, поливая свинцом наступавших немецких пехотинцев. Щелкали винтовочные выстрелы.

— Убивайте всех! Всех…

Вдоль траншеи стали чаще рваться снаряды. Немецкие танки били прямой наводкой, стараясь смешать их с грязью. С ползущих бронетранспортеров лупили пулеметы, с той стороны полетели первые мины.

— Огонь! Еще! Огонь!

Бой опьянял, будоража кровь. Страх, осторожность, неверие, подозрительность — все, что было и не было — растворялось в безумии сражения. Дроу оскалился, с наслаждением втягивая ртом воздух. Он уже и забыл, каково это.

— Огонь, черт вас дери! Хватит спать! — он шел мимо бойцов, крича на одних, подбадривая других. — Где твое оружие, воин⁈ Встать! Подобрать сопли! — схватил за шкирку трясущегося бойца и бросил его к брустверу. С размаху залепил ему оплеуху, приводя в чувство, и сразу же еще одну. — Очнулся⁈ А теперь воюй!

Отвернувшись, пошел дальше. Едва не подпрыгивал от нетерпения, поигрывая вынутым ножом. Жажда убийства захватывала все сильнее и сильнее, будя в нем инстинкты убийцы. Он снова был одним из темного племени, одним из тех, кем люди, дварфы и эльфы веками пугали своих детей.

Его кровь кипела, сводя с ума и смывая все наносное, чужое. Он опять дроу, который живет лишь одним — болью, страхом и ненавистью своего врага. Он больше никакой не человек, живущий по правилам местного мира. Он снова дроу.

— Хуманс-с-сы… Я выпотрошу ваши тела… во имя Темной госпожи… Умрите, все умрите…

Не переставая улыбаться, дроу вцепился в край окопа и одним рывком бросил тело наверх.

Новый, еще более мощный взрыв, сотряс окоп. Крупный калибр, без сомнения. Изломанное тело бойца отбросило в одну сторону, винтовку с измочаленным ложем — в другую.

— Нащупали, сволочи, — прошипел плотный мужик, судорожно стряхивая землю с портативной кинокамеры. — Не дай Бог, Лейку повредили…

Быстро прошелся пальцами, проверяя механизм и, главное, оптику. На вид, вроде бы, все в порядке.

— Целая…

Евгений Халдей, военкор, начавший карьеру кинооператора еще с Халкин-Гола, и не думал прятаться. Кинокамера сейчас была его единственным оружием, которое по мощи было гораздо сильнее тысяч винтовок, сотен танков и самолетов. Хроники, которые он снимет, будут воодушевлять в тылу и на фронте миллионы людей. Но для этого нужно заставить себя встать и снимать дальше несмотря ни на что.

— Не подведи родная…

С нежностью погладил верную Лейку, и, пригнувшись, пошел по окопу дальше. Немецкая атака продолжалась, и он должен запечатлеть все, ничего не пропустив.

Камера жужжала, тщательно фиксируя все, что происходило вокруг. Вот рванул очередной снаряд, засыпая все землей и осколками. От взрыва обвалился угол блиндажа, вывалив наружу размочаленные бревна. Дальше камера запечатлела застывшее на дне окопа тело совсем еще молодого бойца. Из земли белело неподвижное лицо с раскрытым ртом, на котором застыла кровь.

— Боже, боже, — не переставая, шептал оператор. Его пальцы до боли сжимали ручку кинокамеры, которая сейчас была для него самым дорогим на всем белом свете. Он мог погибнуть сам, но снятые им кадры должны были жить. — Что же вы наделали… Боже…

Из дыма сгоревшего пороха камера выхватывала все новые и новые тела. Мальчишки, одни мальчишки, недавние школьники, лежали, так и не выпустив из рук оружия.

— Боже… Я должен снимать дальше… Должен…

Халдей твердил эти слова, словно мантру. Он должен все заснять, чтобы люди увидели настоящее лицо войны. Советские люди, где бы они не находились, должны это увидеть, не пропустив ни единого кадра. Должны, обязательно должны.

— Вперед, чертов трус! Вперед! — последними словами ругал он себя, заставляя идти дальше, заставляя снимать дальше. — Вперед!

Но ругательства мало помогали. Дрожь охватила не только руки, но и ноги. Страх сковывал тело, заставляя пригибаться к земле. Жутко хотелось броситься на землю, и закрыть руками уши, чтобы не слышать этих страшных звуков. Такой войны Халдей еще не видел. Там, в сухих степях Монголии тоже было страшно, но все равно не так страшно, как сейчас, здесь. В Халкин-Голе он тоже видел смерти, много смертей, но там видел и конец всего этого, нашу победу. Ведь, это именно его камера засняла, как сотни и сотни советских танков рванули вперед, втаптывая в землю потомков самураев. Здесь же все было по-другому…

— Пацаны же, совсем пацаны…

Прямо за поворотом, раскинув руки, лежал еще один мальчишка. Бочком, прислонившись к стенке окопа, словно только что прилег отдохнуть. И самое страшное, у него было совсем детское, наивное лицо. Казалось, все никак поверить не мог, что умер, что больше никогда не встанет на коньки, никогда не обнимет маму, никогда увидит рассвет.

Халдей присел рядом. Похоже, «сломался» он.

— ВСТАТЬ! — вдруг раздался яростный вопль прямо у него за спиной. — ВСТАТЬ, СОБАЧИЙ КОРМ!

Не ожидая от самого себя такой прыти, оператор подпрыгнул и вытянулся по стойке смирно. Камера снова прыгнула в его руки, словно оружие.

— ХУМАНС-С…

Произошедшее дальше даже в творящемся вокруг безумии напоминало скорее сон, чем реальность. Мимо него быстро прошел сержант с кривящимся в оскале ртом. На мгновение повернулся и стеганул по нему жутким невидящим взглядом, от которого внезапно захотелось зарыться в землю.

— СМЕР…

Легко, словно дикий зверь, командир запрыгнул на бруствер. Что-то рявкнул неразборчивое, резко взмахнул рукой, и бросился вперед.

Предместья г. Слобожаны. Линия укреплений.

Ночь, как и бывает в июле, наступила внезапно. Вот только что было еще светло и можно было разглядеть очертания деревьев вдали, и вдруг сверху, словно покрывало кинули. Руку вытянешь, ничего не разберешь.

— Кхе, кхе…

Из засыпанного землей окопа, где застыл сгоревший немецкий танк, высунулась черная рука с потрескавшейся кожей на пальцах. Истово дергаясь из стороны в сторону, она пыталась вцепиться в горелую землю. Ударяла снова и снова, словно плетью.

— Кхе…

Наконец, показалась макушка со невообразимо спутанной шевелюрой. Земля уходила вниз, медленно, словно не желая выпускать, выталкивая наверх свою добычу.

— Кхе, кхе, — хрипло кашлянула голова, отхаркивая из рта землю. — Кхе…

Не успел затихнуть кашель, как раздалось странное шипение, в котором угадывался человеческий голос:

— Хор-р-рошо…

Он был хрипящий, очень низкий и источал полнейшее удовлетворение. Еще удивительнее казалась широкая улыбка на чумазом лице «покойника», что только что вылез из земли. Ничем иным, как бесконечное счастье, эти эмоции и назвать было нельзя.

— … Я чувствуя… тебя, госпожа, — шевелились искусанные в кровь губы, напоминавшие сейчас две кровавые полоски сырого мяса. — Чувствуя…

Не переставая улыбаться, «покойник» начал выбираться дальше. Медленно, цепляясь скрюченными пальцами за землю, он вылазил из обрушившегося окопа. Окажись где-то рядом другой человек, его точно бы хватил удар от увиденного. Из земли, словно из норы, выкапывалось жуткое создание с конечностями, гнущимися самым невероятным способом. Оно загребало землю, вертелось, дрыгало конечностями, снова и снова пытаясь подняться.

— Получилось, у меня получилось… Я чувствуя это…

Риивал глубоко и медленно вдохнул. Погрузил пальцы в рыхлую землю, зачерпнул ее и осторожно поднес к лицу.

— Да…

Землю, и правда, пахли по-особенному. Через густой земляной запах, густо сдобренный порохом и гарью, пробивался что-то пряное, щекочущее ноздри. Дроу улыбнулся; этот запах напомнил ему извилистые тоннели родных подземелий. Точно также пах воздух, стены и земля в святилище Благословенной Ллос.